Несмотря ни на что!
Может, вышла ошибка в датировании, а может, я недостаточно внимателен…
Их всего два ряда — могил сорок пятого года. Они — моя последняя надежда. Надежда на какую-то ошибку, на случайное недоразумение.
Невероятно, но призрачность веры еще теплится.
«Да нет же, — уже сработало сознание, — ошибка исключена. Не может умерший в 1944 году быть похороненным в 1945-м».
Но я механически делаю очередные полтора шага к следующей могиле.
И еще полтора.
И еще…
Туманно, подсознательно начинаю чувствовать, что руки мои озябли от росы, что уже хлюпает в ботинках, а брюки до колен — хоть выжми.
И все же я снова и снова наклоняюсь, отслоняю от табличек траву…
Последние травяные холмики.
Последние поклоны их молчанию, последние вышептывания имен…
Поченьяев Серафим Ильич, 1914 г. рожд…
Кривов В. И., 1911 г. рожд…
Мягкоступов М. С, 1905 г. рожд…
Иванов Александр Николаевич, 1895 г. рожд…
Бубнов А. А., 1898 г. рожд…
Вот самый крайний холмик (эта могила не только под травой, но и под висло спустившейся над ней ветвью березы):
Шишкунов (неразборчиво) Остапович, 1904 г. рожд…
Холмик весь в утреннем солнце, а мне он кажется черным. И даже чудится, что это не холмик, а впадина — темная, холодная, сырая, — так опрокинуты во мне ощущения, так сдавлено все болью и огорчением.
Только теперь решаюсь я произнести про себя горестные слова:
«Могилы нет!
Нет имени, которое я ищу!..»
У могил, значит, как и у людей, тоже свои судьбы…
Я разделил надвое цветы, которые мне дала Мария Феоктистовна, и положил одну половину у начального столбика, а вторую — у последнего.
Яркие, с преобладанием красного и оранжевого тонов, цветы запылали в траве, как два костра.
Гореть бы этим кострам не увядая!
ЧАСТЬ 3
1
Захваченный поиском дорогого имени, теряя последние надежды найти его, я не сразу услышал песню.
Пели в поле, далеко за кладбищенской оградой.
Звуки песни, сначала ломкие, отрывистые, настороженно и робко коснулись могильной тишины. Но уже в следующей воздушной волне, принесшей переливчатый пучок женских голосов, песня зазвучала уверенней, а через минуту вовсю легла над окрестностью. Струисто-гортанный лад ее, окаймленный высоким и чистым подголоском, то плавно, с окрыленностью набирал силы, то вдруг срывался в паузу, «на передых», чтобы тут же родиться обновленным и заново крепнущим.
Крепко сбит пучок голосов, они прикасаются к слуху, как радуга — к глазам. Мягко, красочно и спокойно вливаются в душу слово за словом, облученные утренней звонкостью; село, поле, близь и даль — все в песне.
Уже, кажется, все отдано и голосом и сердцем, все щедро, без остатка выплеснуто, как вырыдано. Откуда взяться новому приливу того, что так властно объединило поющих? Но вот еще одна пауза, делающая воочию зримым глубокий дружный вдох, наполнивший грудь каждой из певуний новым запасом воздуха, и новый выдох… И хотя расходуется запас неторопливо, экономно, песня легко выходит на высокие припевные ноты, слоговая гармония ее слегка ускорена и неудержима:
Ускорение кончается, оно длится только до следующей паузы-вдоха, после чего песня уже не пучок голосов, теперь она — что та вершина березы под вешним ветром: клонливо-величава, искриста, упруга. Строки и мелодия ее — ветви и листья…
Каждая из женщин вела свою звуковую ниточку, и все вместе они были, наверное, напрочь отрешены от окружающего, опьянены рассветной свежестью и тем душевным порывом, который родил песню.
По выразительности пауз, по силе нового и нового наполнения песни чувством можно было, не видя поющих, представить себе их с такой же ясностью, с какою передавались в слове и его музыке человеческое волнение, откровенность, замирание сердца: