Отец останавливался, слушал. И на глазах оживлялся, веселел, даже делался озорным, затевая шаловливую возню с нами…
И у того вон места, у самого пересечения просек, помнится, останавливался отец. Снова запрокидывал голову, смотрел и смотрел.
Дивно ему было.
Не знаю (да и немыслимо знать), так ли, как я теперь, видел те березы отец. Но в одном я не сомневаюсь: это были минуты его внутреннего отклика земной красоте.
«Если б все это описать!.. Или нарисовать…»
Не слова, а вздох.
Радостный и… беспомощный.
Но и красноречивый этой беспомощностью: словом высказать и передать не дано, но душа говоряща.
А в этом и суть…
Вспышки воспоминаний — как невидимые вешки, и это они ведут сейчас меня по пространствам отцовой души.
…Я хорошо представляю себе ту березовую рощу ранним летним утром, когда она глубоко и плотно простреливается стелющимися лучами. Сквозь эту искристость, вижу я мысленно, отец идет на бригадный двор. Идет торопливо и пружинисто, руки в ритмичных взмахах…
Не они ли с помощью каких-то невидимых рычагов и высветлили лес?..
А днем отец видится мне уже в поле, среди цветущей гречихи, куда вывезена колхозная пасека. Поговорить с пчеловодом Устином Прохоровичем — слаще меда. Речь у него такая необычная… Не просто слушаешь, а слышишь и видишь все, о чем он станет рассказывать. «Такая в Устиновом глазу жилка есть, — часто шутил отец. — Видит все так, да еще и не так».
И ясно представляется мне: сошлись, беседуют у пасеки отец с Устином.
Беседуют? Нет, слово держит Устин Прохорович, а отец, затаив в ресницах теплый карий блеск, слушает.
Разговорились они о погоде, о вёдре, о летних днях. И сразу же оживился Устин Прохорович.
— Красив, толкуешь, летний день-то? А чем красив — ответишь?
— Ты мне сам расскажи.
— А и расскажу.
Кажущееся мятым от морщин лицо Устина Прохоровича как бы разглаживается. Подняв добела выгоревшие брови, он с минуту молчит, словно прицеливаясь, как бы это посильней удивить собеседника, потом начинает:
— Летний день, коли хочешь знать, — это маленькая радуга. Она — разных цветов. И попеременно меняет их, эти цвета свои то есть. Постепенно меняет. Будто переливаются они…
— Это как же? — спрашивает отец.
— А вот так же. Не перебивай.
Отец улыбается. А речь Устина Прохоровича от слова к слову цветистей.
— Возьми рассвет, — продолжает Устин Прохорович. — Самую-самую рань. Она какого цвета? Не примечал?.. А-а… Вот то-то и оно-то. А ты приметь. Янтарь это, подсвеченный, коли хошь, розовым атласом. Светится, да не просвечивает. Розовый, да не совсем… А теперь полудня коснись… Как коснулся, так и обжегся. Кален и белес он от зноя. Сменился цвет. Так? Так. А дальше — к вечеру время, знамо. Побежала, побежала тень по земле и будто смазала прежнюю краску. День в закатные наряды рядится. Не примечал?.. А-а… Вот то-то и оно-то. А ты приметь. Коли хошь знать, нет красок, равных закатным. Вечорошним то есть… Примечал, как неторопко и мягко ткутся они?.. Не примечал? А ты приметь… Ну а теперь сложи в мыслях рассвет, полудень и вечер — чем не радуга? А-а… Вот то-то и оно-то…
Вся в восклицаниях, переспросах, уточнениях, речь Устина Прохоровича сохранилась в моей памяти до сих пор. Но я помню, как о дневной радуге он рассказывал именно отцу.
«Не примечал? А ты приметь…»
«Не отсюда ли, — думал я, стоя у отцовой могилы, — начинается лирическое обожествление человеком красот родной земли, его по-сказочному преломленное ви́дение этих красот, которые сами просятся и в песню, и в легенду, и в такую вот метафорическую картинку, где с образом радуги дня переливается радуга народной речи? А потом, в трудную пору, на лихих, по словам отца, мгновениях, все это оборачивается в человеке еще одной силой, не меньшей, чем телесная, и он стоит за очаг и за край свой насмерть…»
«Не примечал?.. А ты приметь…»
Присловье это, явно позаимствовав его у Устина Прохоровича, не раз повторял и отец. И все, что мог, примечал сам.
Примечая, тосковал:
«Если б все это описать!.. Или нарисовать!..»
7
…Все чаще рядом с лицом отца — лицо матери, не раз, как и Устин Прохорович, удивлявшей его своими придумками.
Только мать совсем по-другому узорила свой вымысел.
«Глядите… колыхается небо… Зыбится вроде б… Это ропщут мертвые, что рано из-под солнца ушли…»
«Жестокость?.. Так это ж — когда дух умер… На похоронах своего духа человек и зверствует…»