Не раз облекался в эту одежду и отец. Под капюшоном лицо его делалось похожим на женское, особенно, наверное, из-за улыбки, которой он — то молча, а то и с озорным словцом — отвечал на веселые шутки женщин.
— Звезду свою не забудь разглядеть оттуда, — кричала какая-либо из самых бойких. — Говорят, из колодца звезды и днем видны.
— Зачем ему звезда на небе, — слышался другой голос. — У него вон своя, земная рядышком, — показывала говорившая кивком на работавшую тут же мать.
— Земная и незакатная, — подхватывала третья.
— Все вы наши земные и незакатные, — пытался перекричать женщин отец. — Подольше только не закатывайтесь. Ладно?
— Постараемся!..
В переливчатом смехе растворялось скрипенье ворота, ведро и стоящий в нем отец скрывались с глаз, и скоро оттуда, из шахты, раздавалось протяжное, приглушенное глубиной:
— Дав-а-ай!..
Когда ведро вынимали, чтобы вылить мутную воду в отводной ровик, отец, круто запрокинув голову (капли со дна ведра уже не мешали), смотрел из глубины вверх. До отказа натянутый капюшон еще больше затенял его лицо, оно лишь слабо и чуть расплывчато яснелось, но зато отчетливей поблескивали глаза.
Видели ли они оттуда, со дна колодца, звезды на небе?
А если видели, то какая из них чудилась отцу — Его звездой?
И — как она виделась ему?
Не так ли, как он написал в письме к матери? Фотографически точно вижу эти строки на поблекшем блокнотном листке:
«…Ясного на земле завсегда больше. Быть тому, думаю, и дальше. Только надобно в то верить и стоять за то…»
11
На пересадочной станции, помня о просьбе майора Кривени, я подошел к полуовальному окошечку в воинском зале. Но из-за стекла, из глубины комендантской дежурки ко мне поднялось совсем другое лицо: округло-розовощекое, молодое, с серыми глазами. Да я и по звездочкам на погонах уже определил, что это не Кривеня.
— Майора Кривеню? — переспросили лейтенантские пухлые губы. — Он только что ушел. Сменился. Может, даже еще в зале или на перроне. С женой и ребенком. Посмотрите, пожалуйста…
Я решил не искать коменданта. Тем более что был он не один. «Зачем, — подумалось мне, — опять появляться на глазах у человека, которому твое лицо совсем не по-радостному запомнилось?» И я пошел из зала на площадь.
И у самого выхода из вокзала увидел майора Кривеню. Он только что расплатился с продавщицей мороженого и, подняв голову, встретился с моим взглядом. Нас разделяло с десяток метров, но Кривеня, почудилось мне, сумел «втиснуть» их в один шаг — так быстро оказался он возле меня. Подал руку, но вместо «здравствуйте» спросил:
— Нашли?
— Нашел.
— Как хорошо!.. То есть… Извините… — смутился он, спеша замять неловкость. — Галя, Андрейка, — громко позвал Кривеня недоуменно смотревших на нас от лотка мороженщицы женщину и лет пяти малыша, — идите сюда. — А сам, не отпуская мою руку, тянул меня навстречу им. И все повторял: — Нашли, значит… Нашли…
И опять у него вырвалось:
— Как хорошо!
— Что — хорошо? — спросила, неуверенно улыбаясь, женщина.
— Познакомьтесь. Это, помнишь… я говорил тебе… Курсант… Был курсантом… А теперь… вот… Могилу отца разыскивал…
— Помню. — Женщина подала руку. Улыбка сошла с ее смуглого лица, и все на нем — глаза, губы, выгнутость бровей — стало лучиться любопытством.
— Нашли, значит, — в который раз произнес Кривеня. — Это еще одна радость у меня сегодня. Почему еще одна? — тут же спохватился он. — Понимаете?.. Врачи мне вроде бы отпускную выдали. Нет, говорят, у тебя ничего. Здоров… А я ведь по кое-каким признакам догадывался: о раке речь шла.
Жена с участливым пониманием смотрела на него и не перебивала.
Кривеня же продолжал говорить:
— И на радостях собрались мы в кино. Всем своим маленьким гарнизоном. Хотите с нами? А потом поужинаем вместе. Живем мы рядышком…
Большая, долго и тяжко жданная радость плескалась в каждом слове Кривени, ее конечно же не умалил мой отказ, и радость понесла их всех троих от меня в свой мир.
В мир, где только что кончились мучительные тревоги и опасения.
Что может быть огромнее этого мира радости?!
Я вернулся к раздумьям о людях и о земле.
Двое взрослых уходили от меня, ведя за руки третьего. Неуклюже держа мороженое, косолапя и спотыкаясь, этот третий то и дело оглядывался, а потом вдруг заинтересовался небом. Запрокинутая голова Андрейки почти свесилась на спину, он забыл о мороженом, стал еще больше спотыкаться и косолапить, но все смотрел и смотрел вверх. И только один он знал, что виделось ему в безоблачной вышине.