— Дай твою ладонь, сизый голубь… Дай, чернобровый…
Ее теплые и мягкие пальцы коснулись моей руки, вмиг завладели ею, повернули ладонью кверху.
— Ублажи денежкой, счастливый… Ой, много вижу давнего, а еще больше — ожидаемого… Такое дивное мне рука твоя подсказывает, много написано на ней. Хитро сплелось…
Хитро?..
Мне тут же вспомнилась рука отца, какой я видел ее в последнюю нашу встречу (сложный рисунок вен на тыльной стороне кисти), и давний-давний его рассказ о такой же вот цыганке-гадалке.
«Хитрая вязь у тебя на руке, чубатый…»
Там — «хитрая вязь», а у меня теперь — «хитро сплелось»… Отцам и детям одни и те же дозы обмана. А если бы вдруг чудом каким-то выяснилось, что эта моя гадалка — родная дочь той, что гадала отцу!..
Эта мысль хлестнула меня как плетью, и я поспешно высвободил руку из нежно настойчивых пальцев цыганки.
— Не надо. Нн-не…
Мне не хотелось произносить эту грубость, но она все же сказалась:
— Н-не приставайте…
Это говорил мужчина женщине! Слова и тон были до смешного нелепы, а еще, видимо, мелькнуло что-то раздраженно досадливое во взгляде, — и цыганка, вся вмиг померкнув, растерянно отпустила мою руку.
— Не серчай, красивый, — пролепетала она. — Сердитое сердце не красит, суровый взгляд не яснит… — Она отодвинулась от меня и что-то говорила еще, а я, пристыженный, поспешил вернуться к начатому письму.
Но сосредоточиться было трудно, каждое слово казалось не тем, не таким, как желалось. Даже написанное уже раздражало меня, я начал все заново.
Напротив меня, на такой же скамейке, играли с куклами две девочки. Они, видно, что-то не поделили, одна из них тоненько, но громко, пронзительно вскрикнула, я вздрогнул: то, о чем я писал, внезапно соединилось с этим криком… Забавы и тревоги никогда не уживаются рядом…
Письма я закончил не скоро, а когда закончил и стал вкладывать их в конверты, то заметил, что уже нет на противоположной скамейки игравших с куклами девочек, а что сидят там две пожилые женщины. И что эти женщины полунедоуменно и полунасмешливо смотрят в мою сторону. Смотрят вроде бы на меня, но в то же время как бы и еще на кого-то или на что-то, так или иначе относящееся ко мне. Это заставило меня глянуть по сторонам, и я увидел на конце скамейки ту самую цыганку, которая так хотела погадать мне. Она сидела как-то странно — полуповернувшись ко мне и закинув назад голову вместе со сцепленными в пальцах руками, так, что затылок ее обнимали ладони. Я не сразу понял, что цыганка спала. Поначалу подумалось, что она, засидевшись, просто потянулась и сейчас вот, сию минуту вернется из этой сладкой закинутости в нормальное положение. Но цыганка не двигалась, и тут только заметил я, что глаза ее закрыты (ниже бровей — два темных неподвижных штришка ресниц), что совсем по-сонному размячены — даже чуть отделились одна от другой — полные губы и что с колен ее на скамейку свалилась небольшая, повязанная платком корзинка.
Пружинисто выгнувшаяся, пестрая одеждой, смуглая лицом и низко обнаженной шеей, цыганка выглядела сильной, красивой, а вместе — и усталой, почти беспомощной. Но тут же, совсем не в обиду ей, пришло мне на ум, что это не просто спит женщина, а что спит при ней — как частица ее и как ее средство пропитания — ходячий обман.
«Ублажи ручку денежкой…»
Легко, виртуозно вяжет эта хитрунья из слов, улыбок, интонаций, взглядов гипнотизирующее кружево лести. Ниточка ласки, ниточка нежной лукавинки, ниточка участливости, ниточка чего-то таинственного в прерывающемся дыхании и в прикосновении теплых пальцев — и вот оно, сладилось гаданье-предсказанье. Тонкое, узорчатое кружево!
Искусной надо быть мастерицей…
Теперь и мастерица и ее искусство отдыхали. Что так истомило их?..
Мне нужно было уже идти к поезду, я встал и тут же увидел гвоздички, о которых почти забыл. Они опять что-то во мне покоробили, я словно бы боялся их. Вернее, не их, а повторения той лжи, которую они могли таить в себе. И я решил оставить цветы цыганке. Но сразу же и устыдился своей мысли. «Нужны ей твои цветы, — услышал я свое же насмешливое возражение. — Все поля — ее, все леса — ее, все цветы и красоты — ее… А нужно ей то, о чем она просит. «Ублажи ручку…»
Я торопливо достал из кармана деньги и, свернув одну из купюр трубочкой, просунул ее под платок, в корзинку. Пусть будет оплачено узорчатое кружево, хотя оно и не было связано до конца. Искусство все-таки…
Вот проснется цыганка-гадалка, и вместе с ней проснется то, чем она живет. Да, наверное, — и ради чего живет. И пойдет она, заспешит по обычному своему кругу: из пучка, излучаемого озорным взглядом, — ниточку, из увещевания-обещания — ниточку, из голоса и льстивого вздоха — по ниточке… Ложится узор на душу. Лишь потом спохватываешься: выдумано ведь все!.. И забавно становится, думаешь, сквозь смех: «Ну умелица!..»