В самом деле: как свободно — и «к месту» — пришлись эти слова при первом же «удобном» случае!
И были они подобны цепочке: за первое звеньице цеплялось второе, за второе — третье… Цепочка тянулась и тянулась. Красивая, а вместе с тем и довольно сама по себе прочная…
«…А чувство родства по крови и по зову земли отчей? — продолжали появляться новые и новые звеньица. — А бескорыстие — как глаза общественного деяния нашего?.. Большого ли, малого ли — все равно…»
«Бескорыстие как глаза деяния…»
Перед глазами тотчас возникло лицо отца Валентина: неделанно участливый, с проницательностью умеющего слушать взгляд, ровная сдержанная улыбка, курчаво-черная, клином, бородка, слегка покатый лоб под густым и высоким зачесом длинных волос.
Сколько мне помнится, выражение лица священника не менялось. Он терпеливо выслушивал возражения, ни разу не повысил голос, хотя нельзя было не заметить, что там, за этим спокойствием, под покровом пристального взгляда и мягкой улыбки, все натянуто, напряжено, сжато. И, говоря, споря, отец Валентин как бы вкладывал в каждое свое слово эту пружинистую сжатость. Она, уже на лету, распрямлялась, и слово мгновенно набирало той звуковой яркости и логической упругости, которые делали речь отца Валентина столь впечатляющей.
— С добром заодно все человеческое, со злом же — лишь противное неиспорченному сердцу, — почти дословно вспомнилось мне. — И нет ума, который бы доказательно утвердил иного создателя этой гармонии, кроме бога.
Учитель возражал с непререкаемой убежденностью:
— Послушать вас, так получится, что господь бог и диалектику Маркса открыл.
Отец Валентин улыбнулся:
— Вы мешаете понятия «создал» и «открыл». Первое принадлежало и принадлежит богу, второе доступно и человеку. Маркс открыл то, что уже было и проявлялось, а не то, что началось с момента открытия. Если же мысленно повести себя к истокам создания, пелена таинственного делается непроницаемой. И это тоже есть добро.
— А почему — добро, позвольте вас спросить?
— Ибо постижение извечного, проникновение в оное родило бы хаос бессильного подражания сотворенного — творцу. Яйцо, простите, не может снести яйца.
— Но проходит время, и…
— Да, — прервал учителя отец Валентин. — И это тоже установление господнее. Только по прошествии времени! И притом строго определенного. Ведь марксисты признают время материей, а не абстракцией. Как же можно тогда не считаться с ним?
— А тысячи величайших научных достижений? Бессмертный пульс человеческой мысли, проникающий в тайны тайн! Человек был ничем и стал титаном! — горячо воскликнул учитель.
— Человек всегда был че-ло-ве-ком, — с расстановкой отвечал отец Валентин. — И именно как че-ло-век он проявлял силы тела и духа своего по предначертанному. А что касается его достижений, так это же те самые открытия уже созданного и уже существовавшего, а не постиженье сути сотворения.
— Но церковь утверждала, что человеку запретно познание, она преследовала…
— Сжигала на кострах, отлучала, подвергала карам за покушения на тайны тайн природы, — снова перебил учителя отец Валентин. — Так?
— Именно! — почти выкрикнул учитель.
— Правильно. Но это была лишь неумелая и жестокая по рвению своему защита догм, которые считались истиной. Люди научились на этой жестокости иному. И не отдельные личности. Научилось человечество.
— Тоже урок страдания?
— Нечто большее.
— Что же именно?
— Проверка духа перед странствиями ума.
Учитель начинал нервничать:
— Темните, святой отец.
Отец Валентин слегка качнулся назад, точно уклоняясь от пощечины, обиженно смежил густые ресницы, но тут же овладел собой, сказал:
— Чего же тут темного? Уму человеческому действительно предстояли дальние и трудные пути. К тем самым научным достижениям, о которых вы только что упомянули. И, волею бога, дерзновенный странник проходил через горнило страдания. Если хотите, это та же борьба со злом, где, властью господнею, победило добро. Инквизиция сейчас, как вы знаете, сама пребывает на незатухающем духовном костре осуждения и правосудия. На суде истории. А жертвы ее провозглашены мучениками, и имена их украшают историю человеческую. Джордано Бруно и Лючилио Ванини, Жанна д’Арк, Галилео Галилей, который хотя и не был сожжен…
— Что же, по-вашему, выходит… — теперь учитель прервал своего собеседника. — Выходит, все, что ни делается, — это чуть ли не общелюдское благо?!