— Благо есть благо, а мука есть мука, — не меняя тона, отвечал отец Валентин. — Тяжки приносимые ею телесные и душевные жертвы, но и неизмерима притягательная сила ее примера. В муках рождается человек, муками проверяется его полноценность. И это великое общелюдское, как вы говорите, благо — когда он проходит испытание с достоинством. Но сама мука не есть благо. Она — страдание. Одно другим не становится, а кажущаяся одинаковость есть обман.
— И пройти через какую бы то ни было муку — тоже благо? — спросил учитель.
— Да.
— А если это угрызения совести? Той самой, что, по вашим словам, совершила все высокие подвиги… Вы виноваты перед ней, она мучает вас, но вы стойко проходите через эти муки, с достоинством проходите и…
— Продолжайте, — настойчиво сказал отец Валентин.
— И остаетесь тем, чем были, — поспешно, не без ехидства выдохнул учитель.
— Значит, вы прошли не через муки.
— Через что же?
— Вы просто пролезли в дыру, которая образовалась там, где до́лжно быть совести, и немного оцарапались о неровные края.
— В дыру… — неопределенно повторил учитель. Он резко откинулся на сиденье, задумался. В купе установилась тишина. Она длилась недолго, но мне казалось, что пауза эта тоже была участницей спора. Она как бы определяла, по ходу дела, весомость доводов той и другой стороны и немо свидетельствовала итоги.
Пока они были, как мне представлялось, не в пользу учителя. Может, потому он и прервал паузу первым.
— Мы ушли в сторону от главного, — сказал учитель. — Давайте вернемся к нему.
— Давайте вернемся, — согласился отец Валентин.
— Мука есть благо, вы говорите. Допустим. Но как быть с той мукой, которую причинил народам фашизм? Что вы скажете о фашизме? Я ведь знаю: в войну вы сами снимали сутану и партизанили. И, кажется, награждены советским орденом.
Отец Валентин, мне показалось, обрадовался новому вопросу.
— Это так, — торопливо произнес он. — Я партизанил. И награжден орденом. И тем удивительнее для меня, почему же вы тогда спрашиваете о моем отношении к фашизму.
— Как почему? Мне интересно знать, зачем потребовалась богу такая страшная война.
— Богу не нужна была ни вся война, ни даже единый ее выстрел, — с приметной, чем-то вдруг вызванной болью ответил отец Валентин. — Люди слишком глубоко погрязли в грехе обладания и дележа… И в этой клоаке блуда легко, как смерчи в океане, вспыхивают кровавые междоусобицы страстей.
— А боженька в сторонке?
— Вы забываете, что существует еще и противоположная сила.
— Козни дьявола!
— Примерно. Но не в догматическом смысле. Речь идет о плодовитости порока.
— Не убедительно, но удобно, — с ехидцей отозвался учитель.
— Что — удобно? — не понял отец Валентин.
— Оправдывать бессилие бога этой самой плодовитостью.
— Но человек — мыслящее существо, и, чтобы в нем не иссякла способность мыслить и не иссякла вера в эту свою исключительную способность, его нужно не водить за руку, а научать жизнью.
— Ах, научать жизнью, — тем же насмешливым тоном повторил учитель. — Вы, наверное, точно так же объяснили бы и любое другое всемирное бедствие? Скажем, возможную ядерную войну?
— Я не дерзаю судить о том, чего не было. — Отец Валентин устало и укоризненно смотрел в глаза своему соседу. — Грядущее — это ведь тайна тайн, невозделанное поле вышнего духа. Один он там хозяин. И не смертному дано делать установления божественному колосу, который еще не посеян.
— Не посеян? А Хиросима?! — запальчиво воскликнул учитель. И довольно зло усмехнулся: — Хорош получится колос, когда будет посеян! А? — Он окинул отца Валентина колючим взглядом.
Тот не оставил реплику без ответа, только смотрел теперь почему-то на меня:
— Зерно военной беды никогда не давало бы ростков, если бы люди следовали наставлениям господним. Не правда ли, товарищ старший лейтенант? — Официальности последних слов отец Валентин придал намеренно шутливую окраску. И чтобы как-то сгладить ее, иными словами повторил вопрос: — Как вы думаете, молодой человек?
Я сказал, видимо, самое банальное из всего, что могло прийти в голову. Я спросил:
— А почему бы господу не сделать это самое зерно военной беды бесплодным?
— И вы туда же? — деланно огорчился отец Валентин и вроде бы с некоей усталостью развел руками: — Я же только что сказал: есть еще…
— Противоположная сила, то бишь нечистая, толкающая к пороку, — продолжил учитель. Насмешливости в его тоне и голосе прибавлялось.
— Не она одна. — Отец Валентин, чувствовалось, не испытывал ни растерянности, ни смущения. — Есть еще сила веры и есть сила неверия, — проговорил он. — Первая объединяет, вторая плодит душевную, а затем и физическую смуту. И если теперь мы вернемся к предмету нашего спора: что есть добро и что есть зло, то без труда увидим, — отец Валентин при этих словах сделал легкий кивок в сторону учителя, затем в мою сторону и закончил, — что добро есть вера.