И вот, когда Василий наполовину стянул с себя гимнастерку, намереваясь умыться, — раздался тот первый приглушенный звук. Сквозь натянутую на голову материю звук был похож на падение чего-то твердого, и Василий подумал, что упал пистолет. А в следующее мгновение Василий рванул гимнастерку обратно, потому что и она уже не заглушила дробно-жалостливого вызвона оконных стекол.
Поэтому Василий и не помнит, взял он ремень с пистолетом со спинки стула или поднял с пола.
А после нового перезвона стекол, сквозь который легко было различить уже и пулеметную стрельбу, Василий выбежал во двор.
И у самого крыльца встретился с посыльным.
— Товарищ лейтенант… тревога…
Остальное Василий не стал слушать.
Две короткие улочки оттолкнулись от его новеньких сапог и… тоже поплыли, понеслись в прошлое. Туда, за чернеющую пропасть времени, вверх от оползня, где неясно и погибельно оставалось теперь все, что так молниеносно превратилось в минувшее: музыка, танцы, встреча с Полей, их свидание, этот рассвет…
Все уплывало, таяло, словно бы проваливалось в небытие, а сам Василий оставался в странной пустоте, один на один с бессмысленностью происходящего.
Еще не верилось, что тревога пришла надолго, и потому было как-то непривычно получать боеприпасы на складе без ведомости.
Не расписываться за винтовки, пистолеты, патроны, снаряды, пулеметы?.. Как так?!
Удивление мелькнуло и тут же пропало. Ему на смену пришло совсем уже непонятное: кто-то, присмотревшись, вдруг увидел далекое, едва различимое зарево. Но не западнее Песков, не над Бугом, не в направлении Бреста, а как раз в обратной стороне.
Горит Береза Картузская?..
Так это же… бомбежки?..
Сознание противилось всерьез воспринимать догадки, но они тут же, тотчас, будто кому-то подвластные, облекались в истины. Внезапно вспомнилось, что совсем недавно, с час тому, не более, висел в небе непривычно широкий и густой гул… Да вот и опять он послышался. Нарастает. Оттуда же!
И теперь уже не только ширится — гул становится неприятно близким, противно вибрирующим.
Самолеты выходили на бреющий полет.
Ниже, ниже…
Уже нет ни тишины, ни командирских голосов, ни урчания машин у штаба — один этот вибрирующий, нацеленно падающий сверху рев. И под ним, поглотившим вместе со звуками все пространство, опасливо и прижмуренно затаилась рассветная земля.
Кто-то — испуганный или догадливый — первым метнулся с открытого места за ближайшее укрытие, и казалось, это по нему раскатисто татакнули сверху пулеметы. Пулями полоснуло, с хлопаньем, по распахнутой створке складских дверей, а вторая очередь пришлась уже по сельским хатам. На нее отозвался звон разбитых стекол, женские крики и детский плач.
Но все это опять растворилось в самолетном реве, как и сам этот рев — в холодном перестуке пулеметов.
И первый раз в жизни Василий воочию увидел, как падает убитый человек.
Очередь легла наискосок через улицу, по которой Василий повел свой взвод от склада, и одна из пуль ударила бежавшего проезжей частью красноармейца, тоже, видать, посыльного.
Василию показалось, что красноармеец, остановившись и вскинув руки, преграждал путь взводу, но руки его вдруг опустились, и, круто закинувшись головой назад, красноармеец с хриплым криком упал. И больше не шевельнулся. Словно каждая жилка в нем мгновенно окаменела.
От этого и все окружающее — ветвистая липа рядом, палисадник у хаты, ее окна, цветы под ними — тоже вмиг померкло и омертвело. Только сбитые пулей листья липы жили еще какую-то секунду, несмелым роем кружась над лицом упавшего красноармейца.
Василий обернулся к бежавшему за ним взводу, назвал две фамилии, приказал:
— Отнести в лазарет!
А сам почему-то был уверен, что лазарет уже ни к чему. И не удивился, когда, возвратясь, двое названных им бойцов доложили, что красноармеец мертв.
Но потом, позднее, Василий не раз задумывался над тем, почему он так сразу поверил смерти, а не жизни. Ведь было это только начало, и в сознании его жила, билась, пульсировала надежда, что тревога кратковременна, что каждая следующая минута может положить ей предел.
И вдруг первое ощущение при первом упавшем своем — убит!
Никогда позднее так не случалось, лишь в этот раз…
Не скоро придет к Василию разгадка. И придет не сама собой. Она откроется ему в коротких прояснениях сознания, рвущегося от болей и потери крови. Каждое затухание его — как уход из жизни, а возвращение — как обретение всего живого мира заново и в новых, безотчетно притягательных красках… Все тело искромсано, а жизнь держится, цепляется за него, не хочет покидать родное обиталище. И так упряма она в этом… Он никак не мог думать ранее, что жизнь так живуча. Потому-то и поверил поначалу больше в силу смерти…