А Прокофий говорил далее:
— И про судьбу друга твоего мы тоже знаем… Того… ты догадываешься… что очернен был заплечно и после тюрьмы помер. К слову сказать, он жене моей дальний родственник… На похоронах-то она заприметила тебя. Трудный плач твой все вспоминала потом… Ну да ладно, — вдруг спохватился Прокофий. — Пошто это я душу тебе тереблю. Я намерялся ить совсем о другом. О хвори твоей опять хотел…
— Не надо, Прокофий, — взмолился отец.
— Сам знаю, что не надо бы, да вижу — надо-таки. По всему твоему виду вижу. Да и слаб ты. Не доктор я, а и то примечаю: жар в тебе есть, Федор. А с этой штукой шутковать ни к чему. И потому говорю тебе: как придем сейчас, я сразу до бригадира обращусь.
— Не надо, — твердо сказал отец. — Коли что, сам скажу.
— Коли что… — усмехнулся Прокофий. — Да это «коли что» уже вона как тебя вытряхло.
— Не надо, я сам, — повторил отец. — Ты посуди-ка, Прокофий: ехал я, харч ел — ничего. А как до трудной работы дошло — к доктору побежал. Что люди скажут?
— А то и скажут, что я говорю: плох ты.
— Не надо, — опять с твердостью сказал отец.
Прокофий неодобрительно пожал плечами и замолчал. А через минуту, видимо согласившись внутренне с доводами отца, вдруг заговорил о другом:
— Четверо, говоришь, пораскидано у тебя в безвести?
— Вся семья, Прокофий, пораскидана. Все в поодиночку и каждый сам по себе где-то. И кто об том ведает, может, кого уже и в живых нету.
— И у меня сын воюет. Опять же баба с дочкой и снохой в оккупации. Да я сказывал тебе.
— Помню, помню.
— А как думаешь, Федор, чья возьмет, в этой мясорубке?
— Как думаю? А одно-едино думаю днем и ночью: чтоб наша взяла. Да только от дум моих толку мало. Иной бы сказ — винтовка в руках. А у меня пила. Да и ту руки не твердо держат.
Прокофий не ответил, и остаток пути они прошли молча. В лесу все круче замешивалась темень, теряла очертания и просека. Только вверху, над самыми их головами, еще копошились слабые следы заката — летучая и невесомо-блеклая наволочь полусвета на пологих наклонах потемневшего неба.
…А утром небо стало другим.
Нет, не цветом своим оно стало другим. И не бархатистой высветленностью пологих наклонов, не красками с их зовущей к жизни переливчатостью…
Небо было для отца другим как начало нового дня, в который он вступал. Рвалось и быстротечно слабело в нем ощущение его такой, казалось бы, органичной связи с землей.
И с силами ее рассветного обновления.
И с такой естественной для каждого человека привычкой отдавать себя волшебству утра, его бодрящей ясности и труду.
С тягостной горечью понял отец, что Прокофий был прав. Хворь в самом деле взматерела не на шутку, и уже не в его силах было противиться ей.
С трудом выйдя на порог барака, отец почувствовал вдруг, что дверной косяк под его рукой пошатнулся, качнув, как воду в чаше, сосновый воздух.
Вернуться на нары сил не хватило, помог Прокофий.
Он же отвез отца на попутной в госпиталь.
18
Айдаров Андрей (отчество не указано), 1924 г. рожд…
Смирнов А. В., 1912 г. рожд…
Умаров Д., 1925 г. рожд…
Баринцев Николай Нефедович, 1915 г. рожд…
Пухин И. С., 1898 г. рожд…
Умирающие имена умерших…
А страницы перелистываемой книги прошлого — все о живом.
Память моя была растревожена и до конца, настежь распахнута всеми своими дверями и окнами: входите, воспоминания!
А воспоминания не входили — они врывались через эти окна и двери, завихренно, сквозняками гуляли по амбарам и амбарчикам прошлого. Где взломают успевшую уже приржаветь крышку былого, где просто приподнимут легкое покрывальце, а где прикоснутся живым к живому, обнаженно и горячо. Даже если это было не твое собственное наблюдение, а всего лишь рассказанное тебе воспоминание.
Там, у травяных холмиков, во мне оживали и оживали такие рассказы: то перепластованные вздохами и табачными затяжками — Прокофия, то глуховатые без всяких раскрасок и нажимов — отца.
…Большой, с высокими окнами класс городской школы. У всех четырех стен, приткнувшись к ним изголовьями, стоят кровати.
И ни одной пустующей.
На белых подушках серые лица. Еще более серые оттого, что за окнами пасмурь, стекла в мутных дождевых потеках. Началось осеннее ненастье.