— Не встретились? — спросил отец.
— Сейчас доскажу, — не поворачивая головы, вяло сказал Аввакумов, но долго еще лежал молча, окаменело.
Все ждали, выдавая нетерпение сдавленностью кашля. Отец не выдержал, повторил вопрос:
— Так встретились вы?
Аввакумов утвердительно кивнул и заговорил:
— Срок мой кончился на второй день войны. Документы выдали, деньги какие-то там. Езжай, мол, свободный человек, в свободное общество. А я… Как же я мог уехать, не повидав сына? До дому тыщи километров, да к тому же до пустого дому, жены-то в живых не было… А до родного сына рукой подать, сорок, как там говорили, версточек. И конечно, подался я на этот самый завод. На тракте сразу подвезло — машина попутная взяла. Ну и через час стоял у проходной. А Гешку, сына, значит, по телефону в цехах разыскивали. Долго разыскивали. А я стою и, понимаешь, душевный, той самой минуты, о которой одиннадцать лет мечтал, боюсь, как судного часа. Вот, думаю, выйдет сейчас Гешка… С каким лицом выйдет? Как посмотрит?.. Охранник предложил мне сесть, пододвинул табуретку, а я к полу прирос, не могу сдвинуться. Думаю, начну сдвигаться, а Гешка войдет. Как тогда?
Больные приподнимались на койках, слушали не дыша. Двое ходячих не вытерпели, подошли ближе.
А Аввакумова внезапно разбил кашель. В такт хриплым ударам тряслись очки, и в углу над койкой совсем затравленно метались солнечные зайчики.
Все в молчании ждали, когда кончится приступ, и отцу показалось, что на лицах ожидавших нет сострадания к больному, а есть одно сожаление о том, что рассказ прервался. Но отец знал, что не было в том ни черствости, ни тем более жестокости, просто это были люди одной судьбы и, следовательно, одинаковых моральных прав. В их жизни разным было только прошлое, а настоящее и будущее определялось уже не столько ими, сколько болезнью. И потому в отношениях между собой эти люди были чем-то похожи на игроков, а игроки всегда ведь исповедуют одну и ту же «религию»: кому как повезет. Аввакумову вот не повезло совсем, не повезло как бы дважды: жизнь разбилась сама по себе, а тело разбивают вот эти удары кашля…
Ходячие вернулись к своим койкам, кто-то из них выглянул в коридор, стал звать сестру. Отец налил Аввакумову воды, но тот отстранил стакан и, задыхаясь, сквозь хрипы и всхлипы, пытался что-то сказать. И отец наконец расслышал — словно склеил из слогов и полуслогов — три слова:
— Сын не вышел.
Когда приступ прошел, Аввакумов виновато и утомленно объяснил отцу:
— Это я сам тогда сплошал, душевный. Понимаешь? Мне бы не сказать охраннику, что я отец, а так, знакомый или еще что. И Гешка бы вышел. А вышел — тут уж никуда бы не деться, хочешь или не хочешь, но показывай себя. Как думаешь, душевный?
Вместо ответа отец задал Аввакумову новый вопрос:
— И ты сразу ушел?
— А ты бы как поступил?
— Дождался б смены. Не ночевал же твой сын на заводе.
— А я и дождался. Да толку что?
— Ну?
— Прошел мимо.
— Но увидал он тебя?
— Увидал. И от этого шатнулся в сторону, как при ударе.
— А ты?
— А я два раза окликнул его: «Геша! Геша!» Но он тут же за угол дома свернул. И у меня вдруг так в душе стало, что захотел я назад вернуться, в тюрьму. Да только, думаю, кто же меня примет? Твоя тюрьма теперь, думаю, весь белый свет… И поехал я на свою Смоленщину. Ну, а приехал сам видишь куда.
В классе-палате долго стояло молчание, нарушаемое все тем же, страшно похожим один на другой, кашлем.
Прервал молчание тот самый, от дальней стены голос:
— Твой сын — дрянь, Аввакумов.
— Ты, судья, слова подбирай, — отозвался кто-то.
И снова над койками повисло молчание, которое нарушил Аввакумов. Он будто и не слышал перед этим ничего, а произнес то, что должно было завершить его грустную историю:
— Так и перечеркнул мой сын мою жизнь. Правильно в книге сказано.
А вечером Аввакумов опять повернулся к отцу:
— Прочти-ка вот тут, душевный.
Отец прочитал:
«Несчастен жаждущий прощения, но еще несчастнее не умеющий прощать».
— Что скажешь, душевный?
Отец не расслышал вопроса, его отвлекли три глубоких ногтевых вмятины, зиявшие на потускневшем поле книжной страницы.
Три вместо обычной одной… Что скрывалось под этим?