20
Все, о чем говорил мне отец во время нашей последней встречи, над чем задумывался и что мучило его, во что хотел верить и чего боялся, — все это было как бы одним-единым, неизмеримо большим и жизненно важным для него вопросом, обращенным ко мне. Вопрос остался тогда без ответа, и вот теперь, здесь, у травяных холмиков, прячущих имена похороненных солдат, я восполняю этот пробел.
Самой большой болью отца была неизвестность со средним сыном. Услышанное по радио не выходило из головы, воображение невольно рисовало живую картину гибели Василия. И лишь неяркой, почти бесплотной искоркой мелькало в сознании: а вдруг ошибка?..
«Как думаешь, может быть такое совпадение? Чтобы и фамилия и, опять же, имя?»
Отцу так хотелось поселить в себе рядом с тревогой хотя бы каплю сомнения! Я отказал тогда ему в этой капле. А теперь, кланяясь именам погибших, я вспоминал послевоенные рассказы брата, и было это невольно запоздалым ответом на тот, давний, мучительный вопрос отца.
…Выгрузившись из бешено спешившего эшелона в Симферополе, Василий мерил пешим порядком никогда не виданную им дотоле крымскую землю. Через несколько часов остановились, стали биваком где-то за дальними городскими окраинами. Потекли дни, наполненные неопределенными ожиданиями и вестями. А однажды ночью опять снялись батальоны, опять пошли. И скоро достигли Карасу-Базара.
В Крыму еще в силе было солнце, и под ним солончаковая спокойная, как сон, степь казалась не настоящей, не искони существующей землей, а рисованной подделкой под нее. Чтобы кругом было так ровно? Чтобы глаз ни за что не зацепился до самого горизонта? Чтобы столько угадывалось родственного между золочено-увядающим покоем степи и невозмутимой ясностью тоже, чудилось, вызолоченного дня?..
Василий дивился непривычному и не сразу понял, что это не удивление, а беспокойство. Точно такое же, какое было написано на лицах всех остальных командиров. За эту ровную, до каменной твердости высушенную землю им, этим трем батальонам, нужно было как можно быстрее и как можно крепче зацепиться.
Когда комбаты отдали приказы, вся необычность новой земли для Василия исчезла. И, наверное, для всех остальных тоже. В одинаковой мере для командиров и для красноармейцев. По степи извилисто и длинно легла по-муравьиному копошащаяся лента. Замаячили обнаженные солдатские спины, споря потным блеском с мельканием лопат.
Орудуя кирками и лопатами, люди как бы будили землю, отвращая ее от сна и приобщая к своим заботам и тревоге.
Упрямствуя, земля глинисто шуршала и там, где ее грызло и било железо, вздымалась, как от боли, рыхлыми желто-серыми опухолями.
Василию пришлось разбросать свои пулеметные взводы вдоль всей линии обороны батальона, и теперь он вынужден был торопливо переходить с одной позиции на другую. Он знал, что бой возможен и ночью, и потому хотел быстрее, до наступления темноты, приноровиться, привыкнуть к новому для него степному пространству.
Но Василий так и не привык к этому пространству, потому что степь менялась на глазах: накренившись к закату, солнце перекрашивало даль и сухое небо над ней из белесых в темные тона, размытые с одной стороны — там, куда простирало свою власть море, — текучим полублеском его отражения в воздухе.
Из этой цветовой переменчивости степного простора, казалось Василию, и родился первый всхлип приближавшейся бомбы.
Бомба разорвалась, и звук взрыва растаял, а всхлип продолжал висеть над степью, будто молниеносно и невидимо плодился под небом, заселяя все новые и новые пространства.
Вдоль недорытой траншеи и от окопа к окопу хриплые голоса перекидывали команду:
— Прекратить работы! Всем укрыться!
Василий спрыгнул в ближайший окоп, который, вместе с бруствером, был ему по грудь.
— Пригнитесь, товарищ лейтенант, — кто-то снизу коснулся его руки.
Василий оглянулся на голос и увидел на дне окопа сержанта из первого взвода своей роты. Механически повинуясь, Василий наклонил голову, и глаза его, зрачок в зрачок, встретились со взглядом сержанта. Тот смотрел на своего ротного в упор, но так отечески мягко и сочувственно, что Василий не смог скрыть удивления.
— Что это вы? — спросил Василий громко, пытаясь перекричать гул бомбежки. И вдруг умолк, пораженный обжигающе-явственной знакомостью лица этого сержанта.
Никогда ранее Василий не замечал столь упрямо пристального внимания во взгляде своего пожилого пулеметчика — ни на переформировке, ни при следовании эшелоном, ни здесь, в Крыму, на четырехдневном марше… Не раз здоровались, встречались взглядами… Бывало, приходилось и прикрикнуть в сердцах — был немного медлителен сержант Дублович, — но ни разу на округлом, уже заметно посеченном морщинами лице этого человека, в его приштрихованном усталостью взгляде не вспыхивала такая вот знакомость, по-странному теребившая в памяти Василия какие-то чутко отзывчивые струны.