3
На всю жизнь!
А пока рядом — смерть.
Точнее, не рядом, а на подступах к этой знойной высотке, которая, казалось, бежала, бежала в зеленый и грустный городок Кобрин, да не рассчитала силенок, притомилась и, послушная судьбе, осталась здесь.
Потом на нее, на самый ее верх, сумела взгромоздиться крохотная церквушка.
С высотки широко чувствовалась синяя сухая даль. И там, в ее солнечной (кощунственно солнечной теперь) глуби, споря с шорохами ровного и широкого хлебного поля, уже слышался рык немецких танков.
Глянув туда, Василий в последний раз перед первым боем мысленно увидел Полю: ее полуоткрытый рот, полные, еще совсем девчоночьи губы… И ему показалось, что танки ползут прямо на нее. Что скоро исчезнут, скроются под гремучими траками эти губы, глаза, облако разметанных волос, белые руки, синеватое, в горошинку платье и горячее дрожащее тело.
Василию померещилось даже, что он услышал Полин голос. Что оттуда, из хлебной дали, которую все яростнее жевало, перемалывало и заглатывало рычание танков, донеслось — уже не просьбой, а криком о помощи — чуть усложненное польским выговором и словно бы надломленное в конце:
— Ва-си-а…
Звуковой мираж был короче мгновения, его тоже что-то сглотнуло на лету, и — задавленный — он не повторился. Вместо него откуда-то сверху скрипуче заскрежетало, и сквозь этот скрежет с необъяснимой ясностью донесся удар колокола.
Бом-м-м…
Всего один удар.
Василий поднял голову и не сразу узнал церквушку: весь передний бок ее подкупольного конуса чернел бесформенной рваной дырой, образовавшейся от касательного попадания танкового снаряда.
Не все слышали раздавшийся затем вдалеке взрыв, но многих привлек этот скрежет — Василий видел, как повернулись в сторону церкви лица почти по всей ближайшей траншее.
А скорее всего, люди повернулись на удар колокола, такой неожиданный и такой торжественно символический для той минуты.
Бом-м-м…
Казалось, это не просто вибрирующий голос металла, а тревожное дрожание всего окрестного пространства, дрожание самого неба. Оно словно бы настораживало людей, предупреждало их о нарастающей опасности.
И не зря.
Выстрел по церквушке явился как бы сигналом, из-за танков, растягиваясь по шоссе, стали выныривать бронетранспортеры с пехотой. Это были уже пулеметные цели, и по команде Василия три уцелевших после бомбежек взводных «максима» плеснули через ограду оранжевые струйки очередей.
Василий заметил, как стало растекаться по полю черное содержимое бронетранспортеров — группки немецких солдат. Юркие фигурки там и тут метались во ржи, все длиннее растягиваясь в цепи.
А танки тем временем шли, шли, шли.
И Василий с удивлением посмотрел в сторону артиллерийской батареи: почему молчат «сорокапятки»?
Пушки стояли так близко, что Василий мог разглядеть даже кнопку на планшете командира батареи — высокого, статного и спокойного капитана, медленно переходившего от расчета к расчету…
«Почему они не открывают огня?.. Два передних танка уже совсем близко… Так полно, так неприятно отчетливо видны на их башнях кресты. Еще минута-другая — и…»
Резко вздрогнувший воздух оборвал беспокойную мысль, пушки длинно клюнули впереди себя пустоту и как бы высекли из нее огонь. Из-за этого остановился передний немецкий танк.
Снова вздрогнул воздух, но на этот раз — от разрыва вражеского снаряда, угодившего в правый, по размещению взвода, бок ограды. А через мгновение опять торопливо перекинулись залпом «сорокапятки», и, неуклюже припав на правую гусеницу, остановился еще один танк.
«Подпускал поближе», — уже с одобрением и похвалой подумал о капитане-артиллеристе Василий. А посмотрев еще раз с высотки вниз, не поверил своим глазам: немцы, повернув, отходили. Таяли, поглощаемые далью, два уцелевших танка; ревели, обволакиваясь пылью, бронетранспортеры; там и тут бегали, суетились, вставали и падали паучьи-мелкие издали фигурки солдат, тоже стремительно отступавших.
Прошли недолгие минуты, и горизонт очистился. Пыль улеглась, лишь кое-где поле, как и на самой высоте, еще дымило.
Со всех сторон, оживая и торжествующе уплотняясь, наплывала тишина.
И Василий вдруг подумал, что этим все кончилось.
Все, все то, что началось с рассветом и длилось до этого немыслимо тяжелого послеполуденного часа.
Уверенный в своем предположении, Василий легко выпрыгнул из окопа и широко зашагал от церковной ограды вниз, к подбитым немецким танкам. Он и не предполагал, что удивит этим всех там, на высоте, и что по возвращении прочтет слова укоризны даже в глазах артиллерийского капитана.