Я вспоминал, каким было лицо Василия, когда он рассказывал о маленькой, по военным масштабам, «кукурузной» трагедии у Армянска: все светлых тонов — от длинных, взакид к затылку, мягких волос до голубого блеска глаз — лицо Василия заметно бледнело, и одна эта бледность выдавала его переживания.
Мать с наивной серьезностью спрашивала:
— Так что ж, пушек… этих самых, которые от самолетов, пожалели?
— Не хватало их, мама.
— А куда ж глядели там, в Москве? О чем думали?
— О чем думали, — грустно повторял Василий. — О многом думали. — Он ласково смотрел на мать и продолжал рассказывать.
Но мать, потрясенная услышанным, спрашивала опять:
— Да отколь же набрались люди такого не божеского бессердечия?
— Не люди, мама, не люди! — протестующе восклицал Василий. — Это были фашисты! Понимаешь, мама?.. — И тут голос его снова смягчался, Василий начинал искать, как бы это объяснить попроще. И говорил: — Разные, мама, страны — разная власть. И, значит, разные цели. Нас вот, детей твоих, настраивала советская власть против других народов? В школе или по-другому как? Хотя б словом одним? Не настраивала. Потому что мы не хотим жить и что-то делать во вред другим людям. Цель наша не та. Понимаешь? У них же, у фашистов, все было наоборот. Захватывай, убивай, присваивай. Арийскую расу, то есть немцев всех, на престол, а другие народы, прежде всего славянские, — в рабство. Помнишь, твоя мама, наша бабушка, о пригоне[2] рассказывала? На помещичьем дворе, где сейчас колхозный клуб, специальное «се́чное» бревно лежало. Для порки мужиков… Так вот: фашистам хотелось всю Россию опять такими бревнами выстелить. Да только не на тех напали, — снова твердел и ожесточался голос Василия. — Вон как стояли наши люди за новое житье свое. И там, на фронте, и тут — сама видела — партизаны не дремали.
Мать понимающе и согласно кивала головой и, чувствовал я, продолжала мысленно видеть крымскую степь и кровавую судьбу ее небольшой полоски под Армянском.
Я тоже мысленно видел ту страшную полоску. И слышал в шорохе ветра над ней слова:
«Не люди, мама, не люди!.. Это были фашисты…»
А там, на кладбище… Мог ли я даже предположить тогда, что рассказанное Василием, уже само по себе печальное, найдет такую вот минуту, чтобы вспомниться заново!
Молчание могил, молчание травы, синее молчание неба…
А перед глазами развороченное бомбами поле, месиво из влажной травы, искрошенных кукурузных бодыльев и разорванных человеческих тел…
Узкая, как стянутый болью рот, полоска земли силится что-то кричать. Дай ей волю, крикнет на всю планету, оглушит воплем небеса, колебнет звезды.
«Не люди!.. Не люди!..»
Но она, эта полоска, не может крикнуть. И потому спокойно, не колеблясь, зажглась вдали, там, куда спешили батальоны, первая звездочка, неяркая на еще светловатом горизонте, но все та же, все такая же.
…Окруженный травяными холмиками, я был мыслями в прошлом и настоящем одновременно.
22
В прошлом…
И в настоящем…
Всего лишь вчера, улыбаясь (видимо, относительности своего сравнения), Кордамонов говорил:
— В своих «взаимоотношениях» с прошлым и настоящим человек представляется мне порой качающимся на качелях. Прошлое — одна опора, настоящее — вторая. А раскачивает его… знаете что? — спросил Кордамонов с улыбкой. И тут же ответил: — Одно из двух: страх перед будущим или надежда на него. Я, — добавил он, — предпочитаю быть «раскачиваемым», — Кордамонов шутливо выделил это слово, — именно надеждой.
Помолчав, он добавил уже серьезно:
— А вообще, конечно… Качели — это плохо. Тут требуется иное…
Снова у него вышло не «качели», а «качевви» и не «плохо», а «поохо». И тут я заметил, что искажается произношение у Кордамонова не всегда.
Я не удержался, высказал ему свое удивление.
И отсюда потянулась нить еще в одну человеческую судьбу.
— Картавость моя не врожденная, — сказал Кордамонов. — Тоже нервы, представьте. Врачи говорят — речевой тик. Он, оказывается, может поражать любой звук. У меня, как видите, пострадало «л».
— Какая-либо травма? — спросил я.
— Травма, — иронически, с горечью повторил Кордамонов. И с оттенком нерешительности уточнил: — Н-не то слово.
— Извините, я, кажется…
— Да нет, — прервал меня Кордамонов, — в сущности, вы правы, только мягко выразились.
— Потрясение? — с наивной поспешностью вставил я.
2