23
…Сквозь утренне волглую свежесть травы и кладбищенскую застоялость воздуха я почти физически ощущал резиновый запах брезента, слышал пружинящую хрусткость ржавой стружки, чувствовал ее окалинно-едкую пыль во рту.
Я мысленно видел себя на месте Кордамонова, в кузове немецкого грузовика, выезжающего с заводского двора…
Но все это, подобно кинокадрам, в один миг сменялось в воображении другой картиной: по острым, как нож, гранитным выступам и глубоким выбоинам крутого откоса каменоломни кубарем катится человек со связанными за спиной руками. Разбитое, изуродованное тело безжизненно замирает на дне выработки, а там, наверху, стоит строй узников — изможденные серо-полосатые фигуры, которым четверо в черном, холенолицые эсэсовцы, продемонстрировали — в назидание! — сцену безумия.
Или, точнее, урок безумия.
А еще точнее — если говорить о том, кого сбросили по каменно острому скосу, и тех, кто стоял наверху в строю, — это, выражаясь словами отца Валентина (все же он опять и опять приходил на память), был конечно же урок страдания.
И я снова с острой горечью подумал: кто же дает людям уроки?
Но размышлять, искать ответы на возникающие вопросы было трудно, мешало растревоженное воображение. Оно как бы раскручивало в себе видеоленту, на которой в живых картинах остался запечатленным весь рассказ Кордамонова. Фамилии на табличках, которые я, тоже как из плена, высвобождал из мокрой травяной наволочи, невольно отодвигались на второй план, имена, даты смотрели на меня, как из наплыва. А на первом плане вдруг оказалось самое страшное из услышанного от Кордамонова: предательство у заброшенной будки стрелочника. Человек выдал своего соотечественника иноземцам…
Человек?..
Слово как бы сопротивлялось, упорствовало, ибо явно не подходило к этому случаю. А другое трудно было найти.
Да оно, видимо, и не существует, думалось мне. Потому что возможно ли вообще понять психологию предателя, а значит, и выразить ее суть в слове?
Мне и тут послышались жарко протестующие слова Василия:
«Не люди, мама!.. Не люди…»
Понятие «предатель» естественно сливалось с понятием «фашист».
Я представил неведомую мне станцийку близ Винницы, карусель разветвляющихся путей, свистки и чмыханье паровозов, а где-то в отдалении, у тупика (почему-то обязательно у тупика!), — будку стрелочника. И в ней — беглого узника Кордамонова: в грязных лохмотьях истощенно костлявое тело, на длинном от худобы лице — настороженность провалившихся глаз…
А в неожиданно распахнувшихся дверях будки еще одно лицо.
Кордамонов сказал о нем:
— Не берусь описать подробно, но вполне благообразное.
Они выжидающе смотрели друг на друга: два внутренних мира — две противоположности.
Потом короткое, недружелюбное:
— Кто?..
Остальное растворяется в длинном раскатистом свистке, крошится, разрушиваясь и пропадая в пистолетном выстреле…
Передо мною опять лицо Кордамонова. А по нему — полосы, полосы…
Михайлов И. А., 1898 г. рожд…
Султанов А., 1906 г. рожд…
Перекочин А. А., 1918 г. рожд…
Золяков С. Е., 1893 г. рожд…
Перцов В. И., 1921 г. рожд…
Кордамонов говорил:
«Не верить человеку, сомневаться в нем — мучительно. Наверное, даже постыдно. Но сама минута бунтующего раздумья, как свойство, точнее, как склонность в нас, непереоценима. Она относится, пожалуй, к наиболее сильным из доказательств того, что человек, в самом высоком значении этого слова, есть. Существует! Что он живет — и по-человечески проявляет себя. В самом деле: когда мы, люди, полностью и до конца ощущаем себя людьми? Я думаю, когда боремся. Разумеется, в лучшем смысле этого слова. Но тут встает вопрос: как быть, если ты лишен даже малейшей возможности бороться? Если на тебе кандалы и ты изолирован от людей, от жизни — от всего? Мне кажется, в этом случае формой борьбы, точнее, ее моральной разновидностью становится противодействие посещающим тебя сомнениям, отстаивание всего того, во что ты до этого верил…»