Василий хорошо это понимал, но, добираясь до командного пункта, думал о другом. О том, что еще вчера все тяготы боя казались ему предельными, едва-едва выносимыми, а сейчас вот они увеличивались чуть ли не вдвое, и он должен, обязан, вынужден принять их на свои плечи.
При этом он, Василий, еще не знал, что пулемет сержанта Дубловича уже никогда не заговорит: что, покореженный при почти прямом попадании, он ненужным ломом лежит на дне окопа, подставив, будто бы для удобства, гнутый свой хобот и колесо под шею и спину сержанта.
Они погибли почти одновременно. После того как разбило пулемет, Дублович вместе со своим вторым номером встретил атаковавших немцев гранатами. В момент броска, когда сержант поднялся во весь рост, вынося на замах руку, — в этот момент и перечеркнуло ему очередью грудь и шею.
Василий увидел его труп после боя, в балке, среди других убитых. Из расстегнутого кармана гимнастерки торчал уголок фотографии. Видно, санитар, вынесший сержанта из-под огня, взял из его карманов только документы, а фотографию оставил. Василий наклонился, вытащил карточку, перевернул изображением… И от неожиданного, безжалостно резкого толчка в грудь ступил шаг назад.
Короткий и теперь уже бессмысленный шаг этот был переходом из удивления в ту самую догадку, которую Василий носил в себе, как надежду, и разрешение которой откладывал на более удобное, чем непрерывные бои, время.
Но время оказалось смертно скупым, свинец перещеголял его в щедрости, и теперь за то и за другое — за смертную скупость времени и за смертную же щедрость свинца — расплачивалась с ветреной солдатской судьбой не менее ветреная Случайность. Ей одной поручалось, на этот раз и жизнью и смертью, досказать недосказанное.
Одной ей, этой Случайности, этой случайно оставшейся фотографии.
Все ушло с жизнью: знакомость взгляда и улыбки, застенчивость, похожесть речи… Лицо, шея, половина груди и плечо сержанта были залиты кровью, теперь уже потухшей и жестоко жесткой.
Ни взгляда, ни губ, ни овала щек…
Но все это было живым на фотографии. Неправдоподобно живым. Даже вызывающе живым. Потому что рядом, на траве, покрытая шинелью, жила смерть.
Смерть жила, а человек был мертв.
И еще потому изображение на фотографии казалось столь неправдоподобно живым, что фотограф запечатлел на снимке не одно, а три лица. И два из них увиделись Василию как одно.
Да, они были удивительно похожи — отец и дочь. И мать тоже. Но матери Василий не видел, о ней он судил только по фотографии. А вот сержант (на снимке штатский моложавый мужчина в косоворотке) и Поля… Странно: оказывается, ее так девичьи красили мужские глаза — глаза отца. И его же улыбка…
А мать подарила дочери женственность своего лица и вьюжную рассыпчатость волос. На снимке два облака были рядом, светлые, как два нимба…
Булкин Виссарион Трофимович, 1896 г. рожд…
Малкин Ф. А., 1903 г. рожд…
Воронцов Ф. А., 1922 г. рожд…
Божков Степан Се… (неразборчиво), 1911 г. рожд…
Прохоров И. А., 1897 г. рожд…
Сакмулатов С., 1905 г. рожд…
Шпидин Н. В., 1925 г. рожд…
Влажно шуршит трава, осыпая на землю и на мои руки росу.
27
А на следующий день вражий металл дотянулся и до Василия.
Мина прилетела издалека, словно из другого, злобно чужого мира.
Из мира без солнца, с черным небом и мертвым ветром.
Там, в межозерье, на склоне третьего дня боев, ветер был. Качало камыши, рвало пыль разрывов, сносило пороховую гарь и рябило воду.
Был ветер.
И вдруг его не стало.
Остановился воздух и, недвижимый, давил на грудь, тяжелый и удушливый, как черный дым.
Проблеском сознания, первым после того, как сверху налетел вибрирующий свист мины, Василий увидел только одно: свою надорванно болтающуюся ногу. Сквозь туман убивающей боли ему почудилось, что нога оторвана совсем. И что его самого хотят насильно отнять, оттащить от ноги, но она, трудно и пьяно скользя по неровностям земли, силится догнать все то, без чего она не нужна.
Боли во второй ноге и по всему низу живота отозвались позднее, они словно ждали своей очереди. Они были как две новых цепи наступающего врага, невидимые в невидимых пространствах тела. И ему хотелось уйти, избавиться от этих болей.
— Переверните меня…
Василию казалось, что он говорит громко, а губы всего лишь шевельнулись. Красноармейцы (это были его пулеметчики, он вдруг стал узнавать их) продолжали тащить плащ-палатку.