Как ни складывается ее жизнь, какой мерой доброго или злого ни отпускается на все ее седеющие годы, — одно бывает неизменно запрограммировано в материнской судьбе: тревога расставаний с детьми и тревога же негаданности ожидания их. Неизвестность, в которую уйдет сын, оборачивается для матери мраком, зловещей чащобой, гиблой непроходимостью, и, может, оттого так тянет ее к тропам-дорогам, на путевые развилки да на возвышения при них: не прошел бы обочиной, не разминулся бы с родимой стежкой, не попутал бы одну с другой сельские околицы самый желанный из людей всего света — сын, муж, брат…
Так стояла и Калиновна. Проводив чужого сына, она осталась на возвышении за селом с тем же, с чем наклонилась и над повозкой: с несмертной, отчаянно живучей надеждой увидеть, как чудо и как негаданность, родные черты.
Эта надежда — второе сердце матерей. То, которое толкает нетелесную кровь их тоски по столь же нетелесным сосудам веры.
Веры в чудо и в негаданность.
Женщины ни во что не верят так, как в счастье нежданных встреч.
А матери верят в него еще сильнее.
И это тоже тянет их к тропам-дорогам. Тянет встать живыми монументами своей тоске и путеуказателями для бредущих в чащобе лихолетия сыновей.
Полынно горек удел материнский.
А удел сыновей и мужей, ставших солдатами, — это мускульная усталость, боли ран, смятение при увечьях и… смерть.
Оглянувшись, я подумал о тех, кто лежал под холмиками земли и чья доля вмещалась теперь просто в деревянный столбик.
Толкаченко Е. Н., 1908 г. рожд…
Садыков Ю., 1913 г. рожд…
Захаренко Силуян Игнатьевич, 1913 г. рожд…
Кудряшов А. П., 1905 г. рожд…
Сорокин Е. П., 1906 г. рожд…
Кадыков П. К., 1906 г. рожд…
Молодов Б., 1913 г. рожд…
Барышев Михаил Романович, 1922 г. рожд…
Вся доля, вся судьба — под бугорком земли и травы, в столбике с полустершейся надписью, в кладбищенской тишине…
Если же говорить об отцах, вкусивших полынного каравая войны, то их судьба дважды бедственна: и тоска по кровно родным переполняет их, и каждочасно гуляют рядом, почти в обнимку, пуля или осколок, подчас тупо и оскорбительно шальные…
Отцы, мужья, сыновья, братья не стоят монументами у дорог — они идут по этим дорогам, роняя то в пыль, то в снег соленый ливень пота.
И кровь.
И, наверное, эти струи, поднятые солнцем, занимаются позднее маревами в рассветных далях земли. Дрожь мерцающей в свете утра дымки — как след, оставленный во времени работой перенапряженных и познавших твердость свинца солдатских сердец.
Сами сердца уже молчат, давно и навечно молчат, а воздух, которому они передали ритм своего биения, все дрожит.
И чем гуще ясность начала дня, тем сильнее маревое дрожание воздуха.
…Опять ударило памятью о кремень прошлого. Еще одна искра воспоминания. «Трутик» разгорается медленно, но живо…
Мать с отцом рано собрались в город, на базар, и взяли с собой Василия и меня.
Мы сидим с ним посреди повозки, на сене, отец правит лошадью, а мать, закинув ко лбу ладонь, разглядывает что-то в дымчатой глуби поля, под засиневленным небом.
Мы тоже стали глядеть из-под ладони туда, поверх выколосившейся нивы, в синюю даль, но ничего не увидели, кроме сквозных восходящих прострелов света, растворявшихся в мягком тумане. И мы разочарованно отвернулись.
А мать повернулась к нам:
— Вы так-таки ничего и не увидали?
Мы равнодушно качнули головами:
— А чего там есть?
— Да вы глядите-ка. Глядите зорче… Колыхается небо. Зыбится вроде б? Аль не берет око?
— Отчего ж зыбится небо?
— А это ропщут мертвые, что рано из-под солнца ушли.
Отец резко повернулся на слова матери, желая, видимо, сказать ей, как не раз уже говаривал, чтобы не засоряла детям головы, но почему-то не сказал ничего. Скользнув взглядом по лицу матери, по нашим лицам, грустно улыбнулся, чмокнул на лошадь: «Н-но, ты… заснул», покрутил над головой вожжами… Будто и в торопливом чмоканье своем, и в возгласе, и в несердитой угрозе коню топил свое удивление словами матери. Удивление, которое для него было новым.
А повозка уже въехала в хлеба, конь бежал как раз навстречу мареву.
…Это была та дорога, по которой в августе сорок первого отец ушел на станцию. К последнему эшелону.
28
Окружало меня кладбище, а думалось, думалось и думалось о жизни.
О смысле ее и о цене.