Пульс
В большой комнате горько пахло лекарствами и табачным дымом. Михаил сидел на постели, растирал серые, уставшие уже глаза, и близоруко водил ими по углам. Словно искал кого-то. Но собаки у него никогда не было, к котам он питал отстраненность, а другой живности у него отродясь не водилось.
Он тяжело поднялся, взялся за стену в рифлёных обоях и на миг замер. Прислушался. Почудилось, что во второй комнате появился кто-то, и скрип половиц будто бы был знаком. Неужели приехала?! Он поспешил туда, но замок, как и прежде, оказался намертво заперт . Показалось.
Михаил вернулся на место, снова прилег и закрыл глаза. Все чаще кажется. Все чаще слышится что-то. А старость подкралась так незаметно. Еще вчера, казалось, что будешь вечно молод, но уже не можешь подняться, щуришься, рассматривая неровные газетные строчки, и пораньше торопишься уснуть. Потом не можешь проснуться от затекших конечностей, взвывшего истощенностью нутра, без горьких капель к завтраку.
Морщинистой ладонью Михаил сдвинул таблетки подальше. Две уже не унимали боль, нараставшую комом, евшую изнутри. А больше было нельзя. Не то сердце схватит и придется искать капли с едким анисовым привкусом.
***
Лорелея вошла неслышно. На цыпочках, как и прежде, переступила порог, скрипнув тугими берцами и пахнув кожей, любви к которой так и не утратила. Бесконечно долго ее не было здесь, и знакомые комнаты, пропахшие больницей и болью, встретили ее тихо и неприветливо. Он лежал на постели, прикрыв глаза, и в первое мгновение она его даже не узнала. Осунувшееся лицо, седые волосы и выцветшая кожа. Хочет ли он видеть ее сейчас? Что, если нет? Если будет против? Тогда она уйдет. Недалеко. Чтобы тихонько наблюдать за ним, и, если понадобиться, сразу оказаться рядом.
Маленькая, невесомая, совсем еще юная и тихая, она казалась видением, случайно возникшим в полумраке. От тонких русых кос отсвечивало золото, а ресницы оттеняли лазурные очи. Только бледна слегка. Устала.
Она тихонько положила на стол шлем с русалкой на затылке, осторожно присела рядом. Замерла на секунду, припомнив листок с диагнозом, и взглянула на него. Рука сама потянулась к запястью, нащупала тонкие вены. Ей стало не по себе от пергаментной сухой кожи в мелких морщинах и пигментных пятнах, он незнакомого запаха старости, к которому она еще не привыкла. Она все рассчитывала успеть. Увидеть его, пока еще помнила молодым. Но он не хотел, и она не настаивала.
Их связала любовь к скорости, которая пульсировала в обоих одинаково сильно, в унисон. Рассорила - ее любовь к одиночеству. Он не понял, не принял. И она ушла.
Пульс под пальцами сбивался, становился едва уловим. И она вдруг испугалась, что сейчас жизнь в нем иссякнет навсегда. По коже пробежала дрожь. Будто передалась ему, и сердце зачастило, вена на запястье напряглась. Кровь прилила к лицу Лорелеи: ничего не изменилось, Вольф помнит ее, свою девочку!
Лорелеей ее назвал он. И на шестнадцатилетие, как думал он, подарил памятный шлем с русалкой. Сказал тогда, что она плавает, как русалка, а на берегу смотрится истинной нимфой-чаровницей, заманивающей путников томным взглядом. Кличка ее прижилась так же непринужденно, как и его.
Вольфом он стал случайно. Всегда держался особняком, в женском обществе замечен нечасто. Появлялся, когда хотел, уходил, не прощаясь, в клуб не вступал и от нашивок только отшучивался. В байкерской стае уже был один Волк, - свой, устоявшийся, - и Вольф предложил свою кличку сам, переделав ее на немецкий манер.
Лорелея чуть не всхлипнула, так ясно встало перед ней прошлое. Оно тянуло ладони, звало за собой. И если раньше хотелось броситься навстречу, то сейчас - убежать, рвануть прочь и не вернуться!
Она выбралась из комнаты, не узнала изменившуюся кухню, такую привычную раньше. Как он там любит чай? Забыла. Долго искала заварник, чашку и сахар, припоминала сколько ложек класть и нужен ли лимон. Себе не налила, чтобы не разозлить его ненароком, отошла к окну. Знакомый двор, в котором прошло все ее детство. И горка подправлена, и песочница стоит, хоть и захламлена пакетами и мелкой грязью. Там все равно не играют дети.
***
Михаил осторожно приблизился к двери, мутно глянул вперед. Лорелея сжалась, отчего-то предрекая сама себе бурю. Но бури не было. Он только посмотрел на нее чуть дольше, чем следовало, слил в раковину остывший чай и молча ушел. Не простил.
Тишина стала гулкой, тугой. И ей представилось, что пульсирует, как прежде воздух, просачивается внутрь, становится живым и гулким. И эхом в нем отдается прошлое: отмеривает шаги, выстраивает границы запретного. Не пройти сквозь них, не продраться. И расстояние между ними все больше. И слов все меньше.