- И то! – с чувством сказал Солнышкин. Его потянуло на воздух, в радостную суету Птичьего Рынка, где он не был с самого возвращения из-за кордона.
В прихожей из чьей-то сумки торчала бутылка Можайского молока. Целая, не распечатанная. Леонид быстро вытащил, сковырнул железную крышечку, и залпом выдул. Вкус был не то чтоб хмельной, но приятный. Затолкав пустую стеклотару обратно в сумку, Леня покинул помещение.
Возле рынка мужик с машины продавал цыплят. Одного, подыхающего, никто не хотел брать, и подоспевшему Солнышкину его подарили.
Цыпленок оказался симулянтом. Дохнуть он и не думал. Поклевав пиво с консервами, попытался склевать буквы с газеты, потом долбанул Мишу-Первого (хомяка. Сам он стал Мишей-вторым. Потому что шустрый оказался, как в свое время Горбачев. И тоже с пятном на башке).
Второй, к тому же, был обжорой. Вроде самого Солнышкина. Ух, сколько он лопал, и все подряд: морскую капусту, сигаретный пепел, цветы в горшках и землю, известку на подоконнике, замазку для окон, брагу, рыбные консервы… Сосед Дима приносил с работы для него и Солнышкина коллективные объедки. А работал Дима на ППП (Подмосковном Подлодочном Предприятии), которое перестроилось и стало называться ПППП (Перестроившееся Подмосковное Подлодочное Предприятие), и вместо подлодок выпускало теперь пивные баночки с импортными надписями для кооператоров, которые делали из нашего самогона ихнее (немецко-баварское) пиво. А кооператоры не жмоты, премируют пивом и закуской, так что объедков хватает.
Особенно Мише понравились напитки с градусами.
- Еще бы. Мое дитя, - нежно приговаривал Солнышкин. – Цыпа мой золотой.
А пьяный птенец топтался на голове Леонида, путаясь в волосах и орошая их теплой жижей из-под хвостика. «Это полезно, от этого волосы растут» - размышлял Леонид, почесывая голову и пытаясь припомнить все, что читал о птичьем помете. – «То есть, что-то растет, кажется, помидоры. Ну и волосы, наверно, тоже…»
Он испытывал почти женское чадолюбие, точнее, мишелюбие, мыл цыпленка в тазике (малыш любил купаться), выводил глистов, отмечал рост на косяке двери. Рос птенец рывками и очень быстро, особенно преуспели в этом лапки – лапищи, чешуйчатые, с кривыми пальцами, как у хищной птицы. Вообще, Леонид заметил явную диспропорцию в развитии питомца. Для цыпленка он был слишком крупный, с длинной всклокоченной шеей, начавшей покрываться мелкими чешуйками, словно Миша был родственник карася…
Однажды Дима принес научно-популярную книжку и, открыв не изображении птеродактиля, завопил:
- Ну дела, Ленька! Ты выращиваешь первоптицу!
Солнышкин выхватил из рук подводника старую зачуханную книжицу и сравнил рисунок с натурой. Да, сходство было поразительное, если не учитывать мелких деталей… Впрочем, за несколько тысячелетий могла произойти мутация и некоторые внешние изменения…
- Господи! – воскликнул несчастный Солнышкин. – Только этого еще не хватало. Он же будет огромный, не прокормить, да и чем кормить птеродактиля? Может, у него неверное питание?
- Да все отлично, Ленька! – засуетился сосед. – Я сейчас свяжусь с телевидением, с «Очевидным-невероятным», с этой еще, ну как ее, с прессой, в Академию Наук звякну, они там скучают без дела, их всех разгонять собираются…
Для Димы открылось широкое поле деятельности, и он стал действовать…
Вскоре Леонид с Михаилом сделались завсегдатаями телепередач и реклам, симпозиумов и выступлений экстрасенсов, героями газетных статей и научных исследований. Ими как явлением заинтересовались даже зарубежные научные общества.
И вот настал день, когда Солнышкин снова попал за бугор – на сей раз в качестве хозяина уникального животного.
Весь закордонный мир был смущен Мишей, а еще более – Леонидом, который тоже был весьма экзотичен, под стать своему питомцу.
И вот к ним приковано пристальное внимание, они – объект исследований. Они таинственно и непостижимо связаны друг с другом, они крайне непоследовательны и алогичны в своей правильной, вообще-то, и очень простой логике. Они – явление!
И только на родине о них забыли – там было не до того…
Солнышкин и цыпленок жили теперь в экологически чистом нейтральном государстве, с удивительно аккуратными, как игрушки, домами, с чистыми улицами, пахнущими шампунем, и с ухоженными домашними зверюшками, среди которых не было бродячих. Животных и детей здесь, почему-то, не принято было выкидывать. Не было здесь и нищих. Порой Леониду казалось, что он – где-то в параллельном пространстве. А может, в Раю. Или – опять же во сне.
В общем, Леонид и Миша кайфовали. Питались они теперь с учетом индивидуальных диетологических разработок, соблюдали режим под присмотром научного персонала, и Солнышкин увлекся наукой. Он начитался популярных брошюр, и принялся формировать свое новое мышление. Все шло прекрасно, но…
Но вдруг однажды Леонид заметил, что у его питомца… Ужас… Затормозился рост. Дальше – хуже. Цыпленок стал уменьшаться, как-то сплющиваться, и входить в нормальные куриные рамки! Стали отпадать чешуйки, исчезли жаберные щели. А самое скверное то, что он попытался закукурекать!
Солнышкина прошиб холодный пот. Раю приходит конец, понял он. И принялся приклеивать скотчем чешую на прежние места.
Вскоре в забугорной прессе появилась информация о том, что чистая экология и нормальное питание восстановили естественный облик петуха Миши.
Что было дальше? Солнышкин на родину не вернулся. Он стал деловым джентльменом, президентом Общества Любителей Кайфа, и известным поэтом – уже наяву. Стихотворный многотомник «Экстазы гения» принадлежат его пророческому перу.
Как-то бывший подводник Дима, ныне столичный олигарх, сказал на бизнес-ланче, будто в заграничных газетах пишут, что мистер Солнышкин собирается начать работу над мемуарами, но приступит к этому лишь после того, как окончательно выяснит для себя, где же, все-таки, грань сна, реальности, и экстаза.
Тут Серж замолчал и затянулся гавайской сигарой. Ароматная струйка медленно таяла в воздухе, принимая призрачное очертание дирижабля, вставшего на дыбы.
- Так что же, - нарушила она тишину, - этот Солнышкин из тебя вычленился, что ли, и стал жить самостоятельно, как в фильме «Чокнутый профессор-2»? А куда же делась Леонида? Что, «матрешка» рассыпалась?
- Нет, «матрешка» трансформировалась. Леонид поглотил Леониду в тот миг, когда он вычленился из самого себя квадратным корнем духовного спорыша и породил, таким образом, Солнышкина-второго. Ты понимаешь, надеюсь, что такое квадратный корень духовного спорыша? – произнес он менторским тоном.
- Спорыш? Знакомое слово. – Ольга напрягла память. – Это, вроде, мочегонная трава. Нудная у тебя эротика. Прямо философия какая-то.
- Точнее, психология, - хмыкнул Сержик. – Психология подсознательного секса.
- Понятно, - сказала она, - на сознательный секс у тебя нет времени. Ну ее, всю эту психологию, философию, пошли ее знаешь куда? Вот в моей жизни такое случалось! Знаешь, я, пожалуй, и это запишу. Все чистая правда, у меня нет всяких там психоложеств, сложных эмоций, как у тебя, нет заумных мироощущений, которые надо расшифровывать. Для бизнесмена ты слишком уж неординарный, не человек, а шарада какая-то. А я свое приключение назову так: Светящийся секс!
- А у кого что светилось? – сразу же заинтересовался Сержик. – Или ты занималась этим с гнилым пеньком в стадии фосфоресцирования?
- Фосфоресцирование было, - ухмыльнулась она, - но не с пеньком, а с мужчиной, и с очень даже классным!
Серж расхохотался:
- Представляю, что он вытворял с тобой!
- Не перебивай. Знаешь, я, пожалуй, назову это лучше: Неистовый самец!
- Уж такой и неистовый, - протянул Серж. – Неистовей меня не бывает.
- Бывает-бывает, - поддразнила она его. – Еще как бывает-то…
НЕИСТОВЫЙ САМЕЦ
Темнота мастерской светилась зеленоватой усмешкой всплывающей луны. Все вокруг было настолько ирреально, что дух захватывало. Со стены выплескивалось яркое ночное небо, волна вставала на дыбы, изворачивалась, излучая зазывный головокружительный свет, переходящий в звук. В этом было нечто жуткое. Рядом мерцал болотными огнями таинственный лес. Поодаль, с другой стороны, из оранжевого марева джунглей кралась огромная черная кошка с горячим взглядом хищной обольстительницы… Картины создавали особое магическое поле. Вглядываясь в них, я стала впадать в состояние, близкое к медитативному трансу, что-то творилось в душе моей. Инстинктивно я двинулась к морю и попыталась войти в засасывающий отсвет волны, из-под которой эхом доносилось русалочье пенье. Уже возле самого полотна художник схватил меня за локоть: