Через кухню в зал прошел отряд прикрытия. Обойдя стойку, они встали вокруг Хаббла. Принялись обыскивать.
«Ничего у меня нет, я же выкинул пистолет тогда, сразу же. Разве что они его нашли» - пронеслась мысль.
- Вы арестованы по подозрению в убийстве, - сказал сержант. – У вас есть право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. У вас есть право воспользоваться услугами адвоката. Вы понимаете свои права?
Хаббл кивнул. У него возникла идиотская детская мысль – броситься бежать со всех ног к своей машине. Его тут же пристрелят, и на этом все закончится. Все сразу, навсегда…
Иногда судьба меняется, все начинает идти не по плану, это Эндэнэ знал. Человек может выкинуть такой финт, что программа будущего даст сбой. И сбой порой случается самый радикальный. Не впади Варенников в запой в городке Дберь, так не торчал бы он сейчас здесь в обличье Сергея Азовцева, и тогда Эндэнэ быстрее, может, добрался бы до бриллианта. А теперь такая карусель закрутилась, такой лабиринт ситуаций, весь план зашел в тупик. Хаббла какая -то дурь закинула в пригородный ресторан, где его и повязали. Вытаскивай его теперь оттуда, снова Леду подключай, а это не есть хорошо. Леду можно задействовать только в экстренных случаях.
Эндэнэ добавил угольков в кальян, глубоко затянулся, и задумался. Да, у каждого в жизни бывают моменты, когда он непроизвольно делает выбор. Такое может случиться даже во время сна. Во сне человек перемещается в иные реалии, где корректируется программа судьбы.
И он задумался о себе, перебирая карты своей жизни.
Детство его прошло в Бейруте, ведь отец работал в Консульстве, а мама всегда была при нем. Эндэнэ помнит пески пустыни, верблюдов, и бедуинов в чалмах, из-под которых торчали длинные рыжие волосы, и точно такие же рыжие, почти красные, бороды. Он думал тогда, что они красятся в цвет солнца специально, чтобы понравиться светилу, и оно чтобы не сожгло их совсем. Бедуинам никогда не было жарко, они быстро ездили на верблюдах, он видел много раз, как верблюды мчатся по пескам, такую скорость дают, птиц обгоняют, им бы даже позавидовали супер-гонщики на маленьких гоночных машинках. Верблюды, высокие, с горбами, навьюченные каким-то бедуинским барахлом, они восхищали маленького Эндэнэ…
Потом они ехали в город, отец был за рулем, и что-то случилось, Эндэнэ очнулся в чужом месте, все было белое, такая белая стена, пододеяльник, и страшная белая боль. Чужие смуглые люди во всем белом приходили, втыкали в вену иглу с кишкой, которая тянулась к подвешенной банке, в банке была прозрачная боль, она втекала в проткнутую руку, в грудь, во все тело, которое и так напичкано было болью. Он лежал долго, казалось, тысячу лет, и с ним все время чего-то делали, он измучился от процедур. Папа с мамой не приходили, и он догадался, что никогда не придут, что их больше нет. Когда терял сознание от боли, видел их – папа обнимал маму, они были далеко за песками, он бежал к ним, но пески отодвигались, как мираж, и чем быстрее он бежал, тем больше отодвигались пески. Он кричал и махал руками, звал маму, папу, но они не слышали его…
И он просыпался от ужасной боли. И тогда он стал молиться, чтобы высшие силы избавили его от этого Ада. Он просил смерти.
Однажды, когда он в бессилии умолял о смерти, плача и стискивая зубы, боль отступила, и он заснул. И увидел бесконечные жаркие пески, а вдалеке цепочку верблюдов с рыжеволосыми бедуинами. Один из всадников вдруг повернулся, отделился от каравана, и быстро поскакал прямо поперек пустыни. Он приближался к Эндэнэ стремительно, вот остановился в нескольких метрах, и жестами стал звать его к себе. Он улыбался. И снова звал, молча. И Эндэнэ понял – это конец мучений. У него есть выбор. Если он подойдет к бедуину, даст ему руку, тот посадит его на верблюда и увезет в пески, к каравану призраков. И тогда больше не будет боли. Будет смерть.
Нет, хочу жить, пусть с болью, пусть в этой белой комнате. Но я хочу. Хочу. Жить…
Бедуин повернулся и ускакал. Эндэнэ видел, как уменьшается вдали его фигура, как он присоединяется к каравану, и все скрываются в песках…
Он проснулся. Ад продолжался. Но потом стало легче. Он выжил. И его отправили к родственникам на край России, в аул, где не было пустыни и бедуинов, а была бесконечная степь. И дед шаман, который лично занялся его дальнейшим воспитанием.
Ветта Павлин провела ладонью по своим длинным густым волосам, и сняла парик. Она одна, можно расслабиться. Пригладила жидкую поросль темных волос, сквозь которую проблескивала бледная кожа головы. Она привыкла постоянно носить парики, у нее их было много, но из-за Хаббла она не снимала эту нахлобучку круглосуточно. Устала. И даже была рада, что мужчина на некоторое время отлучился. Не попрощался, значит, не навсегда. Ну, на работу срочно вызвали, или еще что. Он жил у нее безвылазно целых две недели, и она изнемогла физически. И это, несмотря на свою хорошую закалку, выносливость и привычку к сексу. Да, она любила это. Как любила громкую жизнь, дорогие сигареты, хорошее вино, и поп-музыку. Она любила быть вдвоем и разнообразно.
Наверно, привычка к такой жизни шла с детства. Девочка из дипломатической семьи, заграничная судьба, потом - МГИМО, как у всех дипломатических детей, своя компания, свой мир, то особое пространство, в котором существовали избранные. Но она считала себя другой, ведь она рисовала. Ее посещала муза. Причем, муза особенная, потому что – ее личная.
Рослая брюнетка с большим бюстом, с длинными, чуть полноватыми, ногами, и широкими бедрами, она в то далекое время была недурна собой. Высокие брови, которые она подщипывала, широко расставленные водянистые глаза, четко очерченный рот с большой нижней губой, очень светлая, почти мраморная, кожа, и полунасмешливое выражение лица – это притягивало к ней мужчин. На многочисленных своих картинах она изображала в основном себя в разных ракурсах, обязательно на фоне зеркал, в которых бледно отражались ее мужчины, какие-то цветы, и натюрморты с фруктами и бокалами с красным и белым вином…
Сейчас ей было семьдесят, и темп ее жизни слегка снизился, это огорчало. Приходилось таскаться по врачам, мучиться с зубными протезами – ведь ей непременно хотелось, чтобы зубы выглядели в точности как натуральные, она долго изводила стоматолога, но своего добилась. Потом она доканывала массажиста, но жировые складки все равно портили форму живота, ничего не помогало. Лицо тоже «поплыло», веки обвисли, а пластическую хирургию она не признавала – слишком любила себя, чтобы ложиться под нож. Да и к чему, ведь она выступает на сцене, в свете софитов, нагишом; избранная публика приходит смотреть на нее, несмотря на дорогущие билеты; дирекция платит ей хорошие деньги, а это значит, что она все еще недурна собой. Она кому-то нравится, и даже очень. На нее «повелся» такой красавчик американец, как Хаббл!
И она с упоением принялась вспоминать свои выступления. Вспоминала, как тело ее подпрыгивало и крутилось вокруг столба, при этом взлетали высоко вверх ее массивные отвислые груди, складки живота, вздрагивали словно взволнованное желе бедра, мелко вибрировали щеки, она вскидывала поочередно ноги и руки, публика визжала от восторга.
«Конечно, я хороша! Не зря же Хаббл подарил мне свой «бьюик», не зря же. И он приедет на мой бенефис в сентябре, несомненно. Даже раньше приедет, наверняка. Мальчик на меня «запал», чувствую…» - думала Ветта, накладывая на лицо густую зеленоватую маску из глины и водорослей.
Она легла на пестрое покрывало, прикрыла глаза, и поплыла в страну грез. Вспомнила картины Ван Гога, которые он рисовал на скатертях и салфетках – это был период его лечения в психиатрической клинике, там у него не было холстов. «А неплохая мысль», - подумала Ветта. –«Я ничуть не хуже Ван Гога, и придет время, когда мои полотна будут стоить миллионы. Что, если начать рисовать на простынях и пододеяльниках? До такого еще никто в наше время не додумался…»
Потом мысли ее стали скакать и путаться. Всплыл эпизод, как папа мастерски фотографировал какие-то запретные объекты в Штатах, притворяясь рассеянным туристом. Тут же появлялись полицейские и охранники. Они начинали пояснять, что это запрещено, ни в коем случае нельзя это делать, и указывали на таблички с предупреждающими надписями. Папа на ломаном английском принимался путано извиняться. Вообще-то, английский он знал в совершенстве. И тут мама внезапно ломала каблук и с воплями падала, а пятилетняя Ветточка поднимала дикий рев и принималась бегать вокруг мамы, и пока полицейские вместе с охраной бросались на помощь, папа быстренько щелкал фотокамерой. Этот номер был у них давно отрепетирован, как и многое другое. У папы очень важная миссия – знала маленькая Ветточка, - приказ правительства, но это тайна, надо молчать. И она молчала. И чувствовала себя очень взрослой и особенной.