На рефлексах и на цыпочках добегаю до люка шестого этажа и дёргаю крышку…
Эй!..
Дёргаю ещё раз.
Но она не подаётся. Слышно, как брякает навешенный со стороны подъезда замок.
Вот так-то. Закрыли чердак снизу, навесили замочек на мою судьбу. Да если бы и открыт был… Наверняка, во дворе меня ждёт пара мальчишек с рогатками.
Ну вот, вот, «предчувствия её не обманули…»
Эх, что же я сразу-то не проверила! А ведь повод озаботиться был, нервы-то зудели. Дура, дура, идиотка!
Крышка люка над первым подъездом, заботливо мною прикрытая, нерешительно приподнимается, подпираемая снизу какой-то палкой.
Отпрыгиваю и падаю за кирпичный вентиляционный столб, впопыхах выставляю рядом зеркальце, ловлю в него противоположный конец чердака. Достаю сотовый, включаю, набираю Сапога.
Телефон, кажется, бесконечно надрывается долгими гудками, а майор Сапоженко не соизволит преклонить ухо своё к моему призыву. Наконец, на миллионном гудке, наступает гробовая секундная тишина, а потом доносится аппетитное чавканье и такой знакомый бархатистый баритон:
— Угу, в эфире.
Гера спокоен как удав. Как всегда.
— Гера! — «ору» я в трубку звонким шёпотом. — Гера, мне конец!
— У?
Что за «у»?! Ты пьян, мой хороший?
— Гера, меня засветили. Герунь, милый, мне конец.
На глаза лезут совсем ненужные сейчас слёзы. Жаль себя, ох жаль!
— Гера, помоги! Дай ментов на Варшавскую, а?! С сиренами. Чтобы их слышно было за километр. Только быстро, очень быстро!
— Да?.. — он как-будто задумывается на секунду.
А у меня совсем нет времени, ну совсем. В зеркальце видно, как из люка осторожно показывается башка и рука с пушкой. Парень нервничает, боится получить пулю в лоб, лихорадочно водит стволом по сторонам.
Будто это его спасёт… Но нет, тебе повезло, родной, — я не буду сейчас разносить тебе крышу, я буду сидеть тихо, как мышка.
— Гера… — зову я почти неслышно. — Варшавская, восемь, ты помнишь.
— Хм…
— Эй, ты совсем сбрендил? — произношу я, покрываясь нехорошим по́том и уже начиная понимать, что где-то что-то пошло не так. Не должно всего этого быть.
— Дура ты, Пуля, — звучит в трубке его спокойный голос. — Дура.
— Я знаю, Герунь, — пытаюсь я улыбнуться. — Я знаю, мой хороший. Я непроходимая тупица. Только ты дай сереньких, а? Нужна хорошая пурга. У тебя есть ещё минут десять.
Слышно как он усмехается.
— Тебе ещё жить да жить, Пуля, ага? Целых десять минут!
— Гер, я не понимаю.
— Хы… А ты напряги мозги, курица дешёвая.
Курица? Дешёвая? Так ты меня ещё не называл, аяврик. В постели я была «долбоё*** ты моё», на кухне — «Жанка-куртизанка» и «Чика», по работе — официально: «Пуля».
Лысая башка попривык к темноте, осмотрелся и теперь отважился показать половину своего бычьего торса. Снизу его, наверное, поторапливают. Интересно, сколько вас там, таких быков, на одну хрупкую леди?
— Не суетись, Никита́ хренова, — между тем говорит Гера своим непередаваемым баритоном, от которого я даже сейчас готова сомлеть. — Как там у Некрасова… Служенье муз не терпит суеты, да?..
— У Пушкина, Герунь.
— А-а… Да и хэ с ним, — усмехается он. — Ладно, заболтались мы с тобой. А тебе ведь нужно жизнь повспоминать, попрощаться с этим бренным миром… Давай, короче.
— Гер, не время для шуток, честное слово!
Я уже осознаю, что всё кончено, но дурацкий комок, подкативший к горлу мешает сосредоточиться и начать думать.
— Ну, это кому как, — ржёт Гера и что-то там откусывает. Наверняка жрёт бутерброд с колбасой, покрытой срезом огурца и листиком салата. Под аппетитное чавканье, хрупание и сопение я наконец-то соглашаюсь всё понять.
— Ладно, Пуля, давай кончать, — деловито покашливает он. — Сейчас сообщение поступит из «Тянь-Шаня», шумно будет, так что некогда мне с тобой.
— За сколько ты меня продал? — зачем-то спрашиваю я. Какая мне, казалось бы, разница, за сколько.
— Дорого, — отвечает он после небольшой паузы. Я вижу, как крошки зеленоватой от салата пережёванной колбасы падают на стекло на рабочем столе. Он всегда очень неаккуратно ест. — Ты столько не стоишь, Пуля, поверь.
Верю, конечно. Ну ладно, хоть не продешевил мой милок. Пяток процентов уйдёт, как обычно, какому-нибудь детскому дому. Или центру реабилитации инвалидов. Гера сказал, когда я спросила, какие грехи он замаливает такими переводами: «Ты дура, чика. Я безгрешен. За эти копейки с зарплаты сирого мента я покупаю себе самую дорогую в мире вещь — добрую репутацию».
Юрий Деточкин, мля…
А ведь всё ясно было сразу. Никто, кроме Геры не знал и знать не мог, откуда я буду работать по Покойнику.