Это меня утешило, ибо за моей спиной стоял Бог. Но как только я успокоился, полагая, что случай со Шлане произошёл по попущению Божию, пусть даже в наказание или как урок для меня, мой взгляд упал на сноску в том же богословском трактате. В ней мелкими буквами и шрифтом Courier New (!!!) было написано:
«Дискурс невротиков отличается тем, что они во всём ищут и находят смысл, находят даже в случайных совпадениях целые понятийные системы, но не видят смысла там, где он имеется и размером с Эйфелеву башню». Меня это смутило, потому что я знал, что Бог желает общаться не с невротиками, а лишь со смиренными: невроз и безумие есть расточительство ума, а кротость верующего есть бережливость и собранность помыслов. Но больше всего меня обеспокоило то, что моя профессия, писательство, по определению не только невротическая, но и шизофреническая: писатель, который не рассказывает историю хотя бы с двух разных точек зрения, не есть хороший писатель (для тех, кто читал Бахтина, достаточно привести только одно слово диалогизм). Я усовершенствовал эту технику множественности точек зрения и множества разных голосов при описании одного и того же события в своих романах: полифоническая нарративная шизофрения! А самым любимым моим приёмом стало перекрёстное повествование с поочерёдной сменой мужской и женской точек зрения. Вспомнив об этом, я похолодел.
Я не знал, кто стоит за моей спиной: Бог или тот, чьё имя нельзя даже упоминать?
Следующее, что я помню: я уже довольно сильно пьян, не знаю, в каком месте Франкфурта я нахожусь, но я стою перед казино с множеством неоновых разноцветных огней, вспыхивающих в окнах и перед дверью. Я вхожу. Через некоторое время я уже сижу за стойкой на барном стуле рядом с красивой русской блондинкой Аннушкой. Я точно не помню, о чём мы болтали, но она сказала мне, что она из Петербурга и работает здесь уже давно. Что я ей наплёл, не знаю. Понятия не имею.
Он говорил на каком-то языке, который ему казался русским. Мешал сербский, болгарский, не знаю, какой ещё. Помню, что я растерялась, когда он сказал мне: «Может быть, ты не знаешь, что ты и здесь, и одновременно в Петербурге». Я ответила, что он очень пьян, а он мне сказал, что я очень «красива». А ещё сказал, что он русский капиталист, и что это лучше, чем американский. И дальше, на своём смешанном, общеславянском языке: «Ты глобалист в постели. Фашизм, феминизм, тоталитаризм и капитализм в одном флаконе. В этом флаконе и разное становится одинаковым. Панимаиш?» И добавил нечто ужасное, отвратительное, о чём мне даже вспоминать стыдно.
Помню ещё, что сказал ей, что раз она настоящая современная шлюха-капиталист, то могла бы взимать плату с клиентов, проводя их банковской карточкой себе между срамных губ, потому что у таких шлюх есть имплантированный чип, и они связаны со всеми банками и банковскими счетами в мире. Помню, потому что это была строчка, которую я вымарал из своей незаконченной пьесы, реплика пьяного официанта, забредшего в публичный дом с элитными проститутками. Я её вычеркнул, потому что она была слишком вульгарна для театра и слишком оскорбительна для женщин. И я испробовал эту фразу на ней (какое же я животное, хорошо, что я не врач, а то бы точно проверял действие ядов на живых людях). Когда я пьян, я люблю придерживаться готовых текстов, написанных реплик, использовать в разговоре готовые блоки, чтобы ситуация не вышла из-под контроля. И поэтому прекрасно помню то, что говорил в пьяном виде. И помню, что она расплакалась.
Я, когда пьяный — отвратительная, безобразная, примитивная, вульгарная, циничная, агрессивная скотина.
Помню, что после этого рядом с нами за стойку сел молодой немец, который самым наглым образом тут же положил руку на бедро Аннушки. Меня это прямо взбесило, хотя я и подумал: «Что ты злишься, она же тебе не жена». Привычным жестом она скинула руку немца и повернулась ко мне. Видимо, ей было забавно поговорить со мной: она заглотила крючок насчёт параллельного существования в Петербурге и здесь, а тут ещё и обида. Обида — это лучший крючок для честного человека: тот, кто нанёс обиду, тем самым порабощает обиженного, который сам добровольно остаётся на крючке обиды. Из этого я понял, что Аннушка в основе своей прямодушная и совестливая.