— Скорее! Тебя зовет старец, немедленно!
Старец Паисий встретил меня в своих покоях с палкой. Он колотил меня с такой яростью, что я совершенно потерял веру в Бога. Я даже подумал, что решение приехать сюда — моя величайшая в жизни ошибка. Перестав бить меня, он спросил:
— Зачем ты хотел столкнуть его в пропасть? Сбросить брата в пасть дьяволу? Иди вон, с глаз моих долой!
Было ясно, что датчанин оклеветал меня своей дьявольской речью, а молодой монах, как переводчик сатаны, передал старцу, что я хотел убить иностранца. В тот момент я понял, что вся история моей жизни до того, как я стал послушником — и шлагбаум, и всё, что произошло с датчанином, и моя исповедь, где говорилось об изнасиловании Лелы, и мой телефонный разговор с ней — всё это есть в распоряжении отца Паисия, и что единственный, кто мог передать ему эти записи, был мой старец отец Иларион.
Когда я вышел избитым от старца Паисия, то единственным моим утешением были мысли моего старца, высказанные в одной из его проповедей: лучше быть добычей, чем охотником; лучше быть распятым, чем распинать; лучше быть оскорблённым, чем оскорблять; лучше быть оклеветанным, чем клеветником. Тот, кто страдает, сильнее того, кто наносит удар, особенно если после удара он остаётся на ногах.
В тот же день во время вечерней службы молодой монах привёз датчанина на литургию. Я наблюдал со стороны: у него было лицо, как у святого, как у мученика, всю службу он проливал слёзы, как будто был в глубоком раскаянии, и выкрикивал свои едва понятные возгласы: «Ае…уйя…». После службы молодой монах вернул мне датчанина, а это означало, что старец Паисий не освободил меня от мучительного послушания.
В душе у меня не было здорового места. И когда на следующий день я опять очутился вместе со своей ношей на инвалидной коляске у края пропасти (естественно, все тормоза на колёсах были закреплены), где сатана наслаждался видом собственной пасти, он невнятно проговорил: «Уеуа… Уеуа…». Поскольку в мирской жизни я изучал фонетику, я знал, что те, кто учатся говорить, часто произносят «у» вместо «л». А он продолжил, опять еле артикулируя слова: «Уеуа… отеа… Неее асиова… Са…аа… отеа… осиа…».
Я ничего не понял. И тогда услышал, полностью артикулированную, как будто сказанную человеком фразу: «Лела хотела. Я не насиловал. Сама хотела, просила».
Я был у него за спиной. Я не видел, что это произнесли его уста. Но, судя по работе мышц челюсти, говорил именно он. В какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума, потому что я знал, что при афазии невозможно перейти от стадии отсутствия артикуляции к стадии полностью членораздельной речи в один момент. В голову пришла безумная мысль: он, сидящий в коляске, говорит устами дьявола. Точнее, говорит неартикулированно, но звук, проходя сквозь те скалы в бездне, те клыки и коренные зубы, становится понятным для человека; уста дьявола используют голосовые связки этого полутрупа, и через эти уста звуки приходят в артикулированном виде.
Это противоречило всем физическим и акустическим законам; чтобы не сойти с ума, я сразу отбросил это предположение. Я понял, что в коляске всё ещё сидит он, рогатый, нечестивый, и что он или притворяется, что не говорит, или что он заговорил. Заговорил, используя свою одежду: тело датчанина. В мирской жизни я читал лекции про Слотердайка и знал, что человек рождается не в родильном доме, а в языке; это его истинное рождение. Но я не знал, что вместе со способностью говорить, в человеке может родиться не только человек, но и сатана. Очевидно, корень речи может быть и во лжи. Корень речи может быть и во зле. Корень речи может быть и в сатане. Как только человек начинает говорить, он становится способным на зло. И только в этот момент я понял, почему старец Иларион так часто предписывал нам обет молчания.
И когда он ещё раз произнёс то же самое, совершенно разборчиво, во мне вскипел гнев. Не осознавая, что я делаю, я услышал, как одна за другой щёлкнули кнопки освобождения тормозов. Кто-то другой во мне один за другим нажимал ногой на красные пластиковые защёлки на коляске, которые по очереди освобождали первое большое колесо, второе большое колесо, первое маленькое переднее и, наконец, второе маленькое переднее. Четыре «клика».
Тормоза инвалидной коляски были отпущены. На краю обрыва. Перед бездной пасти дьявола.
Я ощущал непреодолимое желание толкнуть этот безногий голос туда, где ему и было самое место: в пасть дьяволу. Но в следующее мгновение небо раскрылось, и в образовавшуюся узкую щель (было вёдро, на небе ни облачка) я узрел, будто через трещину лопнувшего пасхального яйца (у меня было чувство, что весь мир был яйцом, и я был в нём), пуп Иисуса с распятия и рану от копья; это была показавшаяся лишь на мгновение чудесная небесная фреска, от которой я увидел только часть; я был уверен, что именно в этот момент живописец Мелентий в маленьком городке в провинции заканчивает фреску с изображением распятия Христа в церкви Святой Троицы, потому что его пригласили снова, после того как тендер с лукавым не удался. И хотя я не видел всего Распятия, а только часть рёбер и Его пуп, я увидел другую, почти прозрачную пуповину, которая шла к небу, наверно, к его Отцу; и я услышал, как Христос изрёк сухими и растрескавшимися губами: Или, Или! Лама савахфани[8], и в этом моём видении я потом распознал трёх ангелов в белом, с золотыми серпами в руках, перерезающих пуповину между Сыном и Отцом; и увидел, как от той перерезанной пуповины, из того самого места, где её перерезали, из пупа Христова, на меня сошёл луч света, света древнего, как старое и непревзойдённое вино, не такого света, что в одном месте красив, а в другом некрасив, и не такого, что в одно время красив, а в другое время некрасив; это был свет с ароматом ладана, базилика и мирры, свет, к которому можно было прикоснуться, который был так же гладок, как Младенец, когда он родился и когда Пресвятая Богородица впервые погладила его по щеке; это был свет, в котором слышалась тишина невинного мира, свет со вкусом просфоры и вина, тела и крови Христовых, такой, что долго путешествовал от Пупа света ко мне и пришёл сюда только для меня и ради этого мига сильнейшего доселе искушения. Он явился укрепить меня как прочнейшую твердыню, которую не берут стрелы злобы, суетности и гнева. Небеса открылись всего на мгновение; луч осветил меня, не умер и не превратился ни в какой цвет, но всё на мне и вокруг меня сияло, как нимб, светом ослепительным и белым, как пречистая невинность; потом он исчез во мне, будто став жильцом моего чрева и сердца, будто окончательно просветив мою скорбную и грешную душу, и уже в следующее мгновение я повернул коляску и решительно толкнул её назад, к высотам плато. Бездна, пасть дьявола за моей спиной остались пустыми, дьявол остался без пищи, а я толкал коляску всё быстрее и быстрее, как бы убегая с того страшного места, невзирая на то, что мой груз протестовал, опять совершенно невнятно произнося: «Не… ачу… туда…!»