Выбрать главу

Это меня тогда поразило. Для меня человек — это сеть из тончайших ангельских нитей, сотканная грубыми руками апостолов, сеть, в которой как рыбы запутываются эмоциональные контексты, а не образы. Я и по сей день, когда ем домашнюю лапшу, то вместе с ней поглощаю эмоциональный контекст из детства: нёбо облепляют запахи нашей маленькой кухни, а вкусовыми сосочками языка я слушаю растворившийся голос отца, который готовит свою любимую кумановскую лапшу и рассказывает мне о своей матери и о том, как месила тесто она. Когда я сегодня ем домашнюю лапшу, помимо запаха теста, я слышу запах отцовской пены для бритья, и даже запах яиц в муке, налипшей на скалку и на сморщенную кожу бабушкиных рук, пахнущих базиликом; я слышу запах этого базилика, хотя я никогда не видела бабушку: я родилась уже после того, как она покинула этот мир. Когда я ем лапшу, я питаюсь калорийными чувствами; когда он ест лапшу, он ест понятие «лапша».

Вот так, и в этом была разница нашего «запоминания»: то есть дело было не в количестве, а в качестве памяти. Для него количество было качеством, для меня качество было качеством. Но что интересно, даже спустя столько лет я не виню его за уход: любовь не порабощает, она всегда является абсолютной свободой выбора. И не виню его за то, что он пытался оправдаться, сужая поле зрения, выдумывая какую-то якобы непреодолимую разницу между нашими воспоминаниями: любой человек испытывает потребность в самооправдании, только вот самооправдание — это как героин, прибегаешь к его услугам, и он даёт временное облегчение, снимает спазмы кризиса, пока кризис не возникнет снова, и теперь, чтобы его купировать, уже потребуется доза побольше.

Он, соответственно, ничем особенным не отличался, и мне абсолютно непонятно, как он попал в мои сети, а уж тем более я в его. Это была типичная цивилизационная жертва электроники и цифровых технологий. Его навязчивой идеей была сила памяти, и я уже говорила — не её качество, а её количество. Сначала он говорил со мной о мегабайтах, затем о гигабайтах и, наконец, о терабайтах. Он был заворожён идеей, что в чип размером сантиметр на сантиметр можно «зазиповать» все знания на свете. Меня, с другой стороны, всегда восхищало то, как в одной книге размером 15 × 21 сантиметр может поместиться и сохраниться целая душа. Я вообще с детства была зачарована всем, что связано с книгами. Меня занимало, во-первых — где существует книга? Где существует роман «Анна Каренина»? Этот роман точно не в том синем предмете, стоящем у меня на полке, на котором написано «Анна Каренина»; этот роман существует только в сознании читателя, и то только пока он читает роман, а то, что находится между синими обложками — всего лишь неисполненные ноты, мёртвая партитура, невоскресшие люди, события и чувства.

Вот почему я пишу на бумаге, прежде чем сесть за клавиатуру. Память бумаги заполнена историями слёз и смеха. Память компьютера заполнена электронами. Пойди спроси их, есть ли у них воспоминания. Я как-то сказала ему, что, может быть, электрон — это то же, что и буква, что, может, и он, как всякая буква, помнит каждого человека, в чьём теле он когда-либо был. Он снисходительно засмеялся и повторил: «Миленькая, маленькая, умненькая Амишка». И сказал мне, что электроны, когда они являются частью искусственного интеллекта — гениальные идиоты, потому что могут помнить только два состояния: «единица» и «ноль». И именно благодаря этой идиотской простоте цифровая память может вмещать целые библиотеки. Из этого, когда я позже узнала, что у него есть любовница, я поняла, что останусь для него непрочитанной книгой, что он любит меня, не оставляя заметок на полях моей души, и что для такой любви, как его, ему достаточно любовницы с душой электрона. Вот почему я так назвала малышку, когда узнала о ней: «электрончик». То, что он изменял мне именно с такой, доставляло мне некое циничное удовлетворение, и я говорила самым близким мне людям, что и она запоминает всех своих любовников в виде «единиц» и «нулей», так же, как и он.