Когда я читаю эти заметки, мне всегда кажется, что я читаю апокриф, нечто запретное, нечто сопротивляющееся тирании напечатанного в книге текста. Мне кажется, что я смотрю на фреску, на которой, помимо святых, написанных изографом, обычная человеческая рука пририсовала крестьянку в платке или обычного человека без нимба. Это значит, что я пристрастилась к апокрифическому, человеческому и что я, наверное, очень далека от Бога, хотя и верю в него. Что у меня есть чувство реализма. Есть аппетит к жизни. Но есть ли у меня жизнь? Почему у меня постоянно ощущение, что люди живут полной жизнью всегда где-то в другом месте, что жизнь течёт в каком-то другом русле, не в моём, что моя рука, даже когда я сую её в мешок с пшеницей и хватаю полную пригоршню, всё равно остаётся пустой? Может, именно поэтому меня так привлекает идея параллельных вселенных?
Да, да. Возможно, в этом что-то есть, в заметках на полях, потому что они тоже параллельная вселенная, помимо вселенной Великого Текста и Великого Писателя. И мало того, что они сами по себе параллельная вселенная, они часто рассказывают о параллельных вселенных: говорят о возможностях, о других направлениях, в которых может двигаться текст. Они показывают, в скольких местах роман мог повернуть в другую сторону и всё бы случилось по-другому. Помню, как-то, читая криминальный роман Агаты Кристи, я наткнулась на заметку (это был, я уверена, женский почерк), в которой говорилось: «Нет, нет! Ты слишком рано раскрываешь секрет!» Именно это другое и привлекло меня к этим заметкам. И каждый раз, когда я натыкаюсь на такое замечание, я вспоминаю, как профессор Бекер в Загребе заставил нас написать на чистом листе бумаги всего одно слово. Потом он сказал, чтобы мы по двадцать минут смотрели то на это слово, то на белизну листа, «пока вам не станет дурно, пока голова не закружится от бездны»; так говорил он, имея в виду все те миллионы и миллионы бесконечных и бесчисленных космических возможностей, которым может последовать текст, когда на чистой странице написано только одно слово. Он назвал эту ситуацию бесчисленных возможностей эстетической констелляцией, упоминая при этом некоего Ойгена Гомрингера.
Я напишу главу про заметки на полях сегодня вечером, когда Аня ляжет спать. И вместе с главой, той, которая про воспоминания, то есть память букв, отправлю в издательство. Мне очень интересно, что они скажут. А то уже достали меня письмами по электронной почте, засыпали вопросами — докуда я дошла? Если бы человек знал, докуда он дошёл, он бы знал, и кто он.
Именно тогда, когда Марчелло нас так мило рассмешил, и именно тогда, когда я подумала, что всё будет хорошо, у меня снова возникло нехорошее предчувствие насчёт Лелы, а ещё большее насчёт того, зачем я к ней приехала. Лела уже не понимает, ни кто она есть, ни что ей надо делать. После того, как она взяла книги этого чокнутого, она как будто тоже сошла с ума: я всё больше убеждаюсь, что в наши дни безумие стало вирусом, а не психической болезнью. Лишь бы только и мне не заразиться.
Филипп ушёл в свою комнату, чтобы поиграть в видеоигры (я думаю, что она напрасно его не ограничивает), а Лела, поставив кастрюлю Марчелло на плиту, занялась изучением книг. Мы сидели за столом рядом друг с другом.
И чёрт побери, я бы солгала, если бы сказала, что не была взволнована. Мне казалось, что мы снова вместе, в нашем городке, в те годы дурачины, когда мир казался невинным и загадочным, как большой вопросительный знак, как брови того бедного библиотекаря с банками вместо очков.
Она взяла «Лествицу» и открыла её в том месте, где была нарисована развилка, дорога, разделявшаяся на два пути, помеченные «А» и «Б». Развилка была начерчена на полях страницы, на которой был подчёркнут следующий текст: «Если кто возненавидел мир, тот избежал печали. Если же кто имеет пристрастие к чему-либо видимому, то ещё не избавился от неё… Странничество есть невозвратное оставление всего, что в отечестве сопротивляется нам в стремлении к благочестию. Странничество (здесь его почерком на полях было написано: остранение, увидев это, Лела ойкнула!) есть недерзновенный нрав, неведомая премудрость, необъявляемое знание, утаиваемая жизнь, невидимое намерение, необнаруживаемый помысл, хотение уничижения, желание тесноты, путь к Божественному вожделению, обилие любви, отречение от тщеславия, молчания глубины».