— Но я хочу стать настоящим монахом.
— Если будет нужно, чтобы ты им стал по Божьему промыслу, ты получишь знамение.
— А что, если я не увижу это знамение? — спросил я.
— Не волнуйся, оно будет громче и звонче, чем твой чёрный телефон. Он улыбнулся и встал. — Выпьем по рюмке ракии на террасе? — предложил он.
Встал и я. Теперь, с ним, мне захотелось выпить. И ещё поблагодарить его. Когда в то воскресное утро я пьяным слез с поезда и пришёл во время службы в монастырь Драча, он только посмотрел на меня, как будто ждал, что я приеду. На следующий день, когда я протрезвел, он отвёл меня к начальнику станции и устроил мне мой маленький розовый монастырь у железнодорожного пути. За что я буду ему вечно благодарен. Как и за то, что с тех пор он ни разу не побеспокоил меня.
Сегодня отец Иларион взял меня с собой; надо было сходить на новые виноградники. Они тянулись от высокой башни, которую все называли «Башня короля Милутина» или «Кавалерская башня», в которой когда-то располагались казармы солдат, защищавших монастырь. Теперь она служила местным жителям в качестве смотровой площадки, откуда с высоты открывался прекрасный вид на монастырь и его окрестности.
Мы шли и молчали; миновали самое старое оливковое дерево в округе, которому по преданию было 700 лет и которое, как говорят, посадил сам король Душан. Монахи считали это одним из Божьих чудес в Пупе света. Наступила такая тишина, что всё казалось почти ирреальным; не было слышно ни птицы, ни мухи.
— Ты слышишь? — спросил старец.
Я сказал ему, что в отличие от других людей, я слышу в полной тишине один звук как высокочастотный гул, и что наиболее отчётливо он слышится мне в закрытой комнате. И особенно ночью, когда я смотрю на звёздное небо над Пупом света. Старцу это понравилось, и он заметил:
— Ах, если бы человек мог слышать неслышимое! Если бы он слышал жужжание электронов, он бы вострепетал перед силой Господа и могуществом Его!
Этой фразой он напомнил мне о моей технике микроскопии; той самой, которой я, в свою бытность мирянином, всегда пользовался, чтобы успокоиться, спастись от хаотичности мира, от его врождённой способности разрушаться, рассыпаться, приходить в негодность и портиться. От энтропии, как мы говорили, кичась иностранными словами на симпозиумах. Теперь старец вёл речь не о микроскопии, а о стетоскопии: не о всевидящем глазе, а о всеслышащем ухе, которому было бы внятно и жужжание электронов, и топот муравья, идущего военным маршем по бренной земле. Поскольку я не хотел говорить без надобности, я промолчал, соблюдая монашеское правило молчать, пока старец не спросит. И он спросил:
— О чём ты писал, когда был писателем?
Мне было неприятно об этом говорить, потому что у меня было чувство, что тот, другой, писавший от моего имени, не заслуживает, чтобы о нём говорили. Я ответил:
— Об обычных вещах. О том, что всё, что мы видим, говорит о невидимом. Что чудеса происходят каждый день, чудо, что в тёплый весенний день прорастает зерно, чудо, что на нашей планете есть жизнь, потому что, если бы она была всего на космический миллиметр ближе к солнцу, всё бы сгорело, и не было бы ничего на лице земли; чудо, как ласточки без радиолокации, навигации и GPS могут безошибочно найти дорогу к своему прошлогоднему гнезду у меня на террасе и преодолеть тысячу километров, летя к нему. Вот о таких вещах.
— Ну, не совсем обычных, — сказал старец. — Для людей обычно смотреть на часы, но необычно смотреть на природу. Часы показывают мгновения, необходимые человеку, а природа показывает Творца, и Он нужнее, чем секунды и минуты. Посмотри на горы, леса, посмотри, как работают муравьи и пчёлы, как сменяются времена года, как кипит и течёт жизнь, и ты познаешь Божью милость и силу.
— Да, — сказал я. — Но это слишком очевидно, — добавил я, на что он вопросительно на меня посмотрел.
— Очевидно? Да ведь очевидное заметно менее всего, — изрёк он. — Часто приходится объяснять очевидное и прямо указывать на него пальцем. Когда что-то очевидно, оно выделяется на фоне остального; и как только нечто выделяется на фоне, вокруг него остаётся «скрытое». А наши демонические умы всегда думают, что скрытое важнее, поэтому мы всё реже глядим на очевидное, и всё чаще — на «фон». Вот почему мы потеряли Бога, потому что он слишком очевиден и самоочевиден; мы уже рассуждаем о нём как о технике, как о структуре ДНК, как о языке пчёл или муравьёв: всё то, что для вдумчивого ума кажется чудом, мы считаем простой информацией, не имеющей автора. Именно поэтому очевидное нужно постоянно объяснять и показывать. Этот мир крайне параноидален, потому что видит фон, а не очевидное. Фон — это дьявол: интриги, клевета, заговоры, и мы всё больше интересуемся ими, фоном, а не очевидным, — сказал он.