Прошло уже довольно много времени после того, как она закончила говорить, так что я спустила воду в пустом унитазе и, наконец, вышла. И когда я вышла, то, понимая, что говорить что-либо о Филиппе не следует, я воспользовалась единственным моментом, когда я могла спросить то, о чём из приличия должна была спросить в первый же день по приезду. Я сказала: «Он ушёл от тебя к другой?» А она, совершенно сбитая с толку (она ожидала всего, только не этого), сказала: «Да». — Они уехали на машине или улетели на самолёте? — спросила я, заставив её задуматься о смысле моего вопроса; а поскольку я знала её очень хорошо, то понимала, почему она задумалась, ведь если она ответит «на самолёте», то признает, что он уехал очень далеко и не вернётся никогда; если ответит «на машине», значит уехал куда-то поближе, откуда есть возможность вернуться. Она посмотрела на меня, совершенно ничего не понимая, как боксёр в нокдауне, и по выражению ее лица я поняла, что мне удалось затащить её туда, где ей пришлось отключить самоцензуру: «поездом», — произнесла она. Теперь мне стало ясно, что Филипп делал на вокзале.
Она взяла ключи от «жука» и ушла, чтобы привезти Филиппа домой.
ЛЕЛА
Филипп не говорит, почему он ушёл из дома, не сказав мне. И почему пошёл на вокзал.
— Разве тебе больше нравится сидеть на вокзале, чем играть в компьютер? — спросила я его, хотя и понимала, что он вряд ли ответит на этот вопрос. Мальчик просто молчал. Кажется, я увидела слёзы у него в глазах. Он такой же, как я. Когда мне хотелось плакать, я не роняла ни слезинки. Отец говорил, что я плачу внутри, что у меня плачет душа. Что у меня есть способность повернуть поток слёз по глазному каналу вспять, чтобы они капали в сердце, а не на землю. Я всегда отличалась от других детей. Другие плакали внешне, и им становилось легче.
Потом я пошла к Марчелло; сегодняшний горох был готов: он ел одно и то же три раза в неделю. Он открыл дверь, взял кастрюлю и очень-очень благодарил. Когда я собралась уходить, он сказал, добавив терзаний моим и без того ослабленным нервам:
— Госпожа Лела, я должен вам сказать. Каждый день я хожу на тренировки. Спортивный зал находится позади церкви. И я иду сто метров по железнодорожным путям, чтобы не идти длинной дорогой вокруг церкви. И я часто вижу, как Филипп шагает по железной дороге. Он ребёнок, ему нельзя одному ходить по шпалам, мне, взрослому, можно. И я встретил его вчера на железной дороге и взял его за руку. Я должен был сказать вам, чтобы не дай Бог не дошло до гороха, до чего-нибудь непоправимого.
Я повернулась и, не знаю откуда, во мне появилась странная потребность: я обняла его как друга. Он был поражён, но тоже обнял меня, держа кастрюлю своими длинными руками у меня за спиной. Мне было приятно, что кто-то, называвший себя «Чёрным Марчелло», странник и чужак в этом мире, хочет защитить меня и позаботиться обо мне. И я не против.
Потом я вошла в квартиру, и чаша переполнилась. Я открыла электронную почту и увидела: мне написал издатель. Гниль. Пишет, что про буквы и пометки на полях читателю не интересно, что это не войдёт в задуманную им книгу (а идею дала ему я, написала attachment, или по-нашему приложение на целых 10 страниц на немецком). Он говорит, что я должна написать книгу, которая доходчиво расскажет о том, какие издания продаются больше всего, о чём они, какие темы больше всего привлекают читателей, чтобы ответить на вопрос, почему одни книги становятся бестселлерами, а другие нет… И ещё объяснить, почему сейчас с большей охотой читают новых авторов, чем Шекспира, Сервантеса, Достоевского… С последним именем, с Достоевским, он наступил на больную мозоль. Этот издатель — придурок, хотя его агентство занимает одно из первых мест в списке европейских агентов.
Я пошлю ему ещё одну главу. О посвящениях. И если он не поменяет своё мнение, я уйду. Расторгну договор.
Я снова утешала себя Неизвестным. «Графитным возлюбленным».
Что обрадовало меня? Внимательно читая его экземпляр «Лествицы», на странице 55, я наткнулась на нечто, отчего светлый пушок у меня на руках встал дыбом, и даже сильнее, чем в тот день, когда мы с моим любимым компьютерным дебилом скрывались от летней бури в таверне недалеко от Эвбеи. Я обнаружила, что то, что я считала шизофренией, для лечения которой мне нужно было обратиться к врачу (мой отец, повторяю, перед смертью, после развала Югославии и армии, которым он служил верно и с честью, обо всех своих предыдущих действиях говорил в третьем лице: «Милан тогда решил…»), оказалось высшей ступенью монашеской преданности Богу, а я этого совершенно не осознавала. То состояние, когда я покидала себя, когда смотрела на себя, как на кого-то другого, со стороны, та высшая стадия русского формалистического остранения, было описано св. Иоанном Лествичником за 1500 лет до появления русского формализма! После прекрасно рассказанной истории о том, как один святой отец сумел совершить чудо — поговорить с покойником, в книге Лествичника было написано вот что (подчёркнуто этим моим графитным возлюбленным): «Мне кажется, отче Иоанне, что великий старец, говоривший с умершим, был сам сей Иоанн Савваит; ибо он рассказывал мне ещё одну повесть, как бы о другом подвижнике: а я после достоверно узнал, что этот подвижник был он сам». И сбоку от этих слов снова было написано его каллиграфическим почерком средневекового писца: остранение, дорога к Богу!
Зачем кому-то писать о себе как о ком-то другом? Из скромности? Так говорит Лествичник. Таково видение Божие: Бог вообще не говорит о своих делах, а хороший человек, потому что он всё-таки человек, говорит о своих добрых делах так, как будто это дела кого-то другого. И не хочет никакого признания своих заслуг. Я помню, что не раз в компании я приписывала некоторые свои удачные мысли другим, говорила: «Один из моих друзей считает, что…», и высказывала свою собственную мысль. Считается ли ложью то, что я приписывала свои мысли другим людям из скромности? Если да, то может ли скромность выразить себя как истина? А если и это так, то может ли вообще существовать скромность?
АНЯ
Сегодня ей позвонили из библиотеки. Библиотекарь сказал, что для неё есть книги. Странный человек был там и вернул ещё три. Лела была готова вылететь на улицу в пижаме, даже не сказав мне. Я пошла с ней. По пути мы забрали Филиппа из детского сада.
Потом со мной случилось ужасно неприятное происшествие. Когда мы вышли на главную улицу, по ней снова колесил пьяный автобус, сновал вверх-вниз от здания завода «Црвена застава» за шлагбаумом у пешеходной зоны. Я сразу заметила, что на верхнем этаже автобуса пьяный мужчина с длинными светлыми волосами, с круглыми очками, как у Джона Леннона, и в рубашке навыпуск, под которой видна была волосатая грудь, смотрел на меня, свистя, как на стадионе, а потом снял рубашку и стал манить к себе в автобус. Он поднял вверх руки и затанцевал под какую-то мерзкую попсовую песню, думая, что это меня привлечет. Я заметила, что у него под мышками густой лес волос, на руках вытатуированы черти с трезубцами разных размеров, и мне стало так противно, что я отвела взгляд, но перед этим увидела, что он показывал мне деньги, которые вынул из кармана: банкнота в 500 евро.
— Не реагируй — услышала я встревоженный голос Лелы.
— Как я могу реагировать или не реагировать? — обиженно воскликнула я. — Я ему никаких поводов так вести себя не давала. Я даже не в мини.
— Не реагируй, иди побыстрее, давай свернём за угол на пешеходную улицу, — сказала она с каким-то странным страхом в голосе, которого раньше я никогда не замечала.
— Ты боишься?! — прошипела я, как змея, и тогда мы обе потащили за руки Филиппа, который ничего не понимал, кроме того, что ему следует ускорить шаг, чтобы мы не поволокли его, как сумку с двумя ручками между нами.