И я очевидно изменилась за эти полчаса в церкви и сейчас, на железной дороге: готова в монахини. Ночью я была Марией Египетской на пьяном корабле с 40 матросами. Я пойду уложу вещи, пока какой-нибудь поезд не снёс меня с рельсов. Хотя Мария не брала с собой в пустыню никаких чемоданов.
ЛЕЛА
В тот момент, когда Аня вошла, в городе раздался взрыв, а потом протяжный звук, похожий на волочение и скрежет металла по асфальту. Что-то случилось.
Мы обе остановились и стали прислушиваться, но ничего так и не поняли. Аня вошла в комнату, не говоря ни слова, не глядя на меня. Она собирает вещи, всё кончено. Я знаю, что мы больше никогда не увидим и не услышим друг друга. И я рада, что сегодня вечером она поняла, что иногда быть верным означает уйти из жизни другого.
Я рассеянно гляжу на экран компьютера, чистая иллюзия, результат тысяч электронов, алгоритмов, написанных в виде сочетаний нуля и единицы, из которых рождаются буквы… Я смотрю на буквы и не могу не удивиться: супруга моего издателя сообщает, что, несмотря на все её попытки сохранить издательство мужа после его внезапной смерти от обширного инфаркта на Франкфуртской книжной ярмарке три месяца назад, фирма ликвидирована. Она думала, что сможет продолжить его дело, но быстро разорилась.
В этот момент послышалась сирена «скорой помощи», мчащейся по улице возле пешеходной зоны. А потом ещё одна. И ещё. В городе происходит что-то ужасное, но что-то ужасное происходит и в электронной почте.
Она пишет, что мне придётся найти другого издателя, что она не обязана брать на себя проекты, начатые её мужем, и что ей очень жаль. Что именно ей жалко? Меня, его или проекты, которые должны были через мужа приносить деньги в том числе и ей?
И пока я смотрю на чёрные буквы и слышу, как Аня копошится в комнате, собирая чемодан, звонит мой мобильник, лежащий на столе в кухне. Вернее, звонок отключён, он вибрирует и ужасно дрожит, издавая какой-то страшный звук на деревянной столешнице, как будто тысячи червяков лезут из него в стол, в гнилое дерево, как будто его хотят съесть термиты.
Я встаю, беру трубку и внезапно выхожу из своего тела и гляжу со стороны, как будто я кто-то другой, как будто произошло остранение.
Лела слышит, как кто-то с другой стороны произносит имя её сына, и теряет сознание. Аня в панике выбегает из комнаты, подбегает к потерявшей сознание подруге, берёт стакан воды и выливает на неё; берёт ещё один, становится на колени, кладёт голову Лелы себе на колени, та открывает глаза. Лела тихо говорит:
— Товарный поезд столкнулся с пьяным автобусом на переезде и раздавил его, как гусеницу, оказавшуюся под каблуком. Наверняка есть убитые и раненые. Филипп в шоке. Похоже, он был рядом с железной дорогой и всё это видел, он не может произнести ни слова, возможно он останется немым.
III. Пуп света
УНИЧТОЖЬ ЗЛО. И НИКТО НЕ СПАСЁТСЯ, ПОТОМУ ЧТО, ИСТРЕБЛЯЯ ЗЛО, ТЫ УБИВАЕШЬ ТЕРПЕНИЕ И СТРАДАНИЕ.
Я КАК Я
Меня зовут Ян Людвик, человек, который искал и нашёл Пуп света. Я послушник монастыря Хиландар на Афоне, и теперь моё имя Валериан, хотя для краткости меня называют Ян. Я здесь уже два года и никак не могу забыть, не могу простить себя, и поэтому отец Иларион, настоятель монастыря, не хочет меня постригать.
Самое важное в жизни человека — помнить. Человек не может ни родиться, ни начать сосать грудь, если не помнит, что откуда-то знает, как это делается (может быть, из каких-то своих предыдущих рождений); мой старец, отец Иларион, говорит, что человек не может даже умереть, если не помнит, как умирать, и что человек умирает только тогда, когда вспомнит смерть, опыт, который он забыл и думал, что его у него нет. Вся наша жизнь на самом деле — одна великая память о Боге; это память не о каком-то прошедшем времени, а о безвременье, которое когда-то у нас было, но которое мы потеряли после Грехопадения Адама и Евы в раю.
Я стою в эту двадцать третью ночь месяца июля лета Господня 2017, под безмолвным небом во дворе монастыря и смотрю на него. Небо усеяно мельчайшими звёздочками, как будто оно заразилось световой оспой; просто удивительно, насколько люди в городах понятия не имеют, как выглядит небо. Они живут в страшном заблуждении, что познали небо, научившись различать Большую и Малую Медведицу, Венеру и несколько других звёзд и планет. Так небо превращается в инвентарь небесных тел. Но на небе гораздо больше звёздных оспин, чем видно им. Возможно, в этой слепоте виновато городское освещение, поэтому обсерватории с телескопами строят вне городов, в полной темноте, чтобы можно было увидеть и невидимые звёзды.
Но у этого места есть своё, личное небо, как на виллах богачей есть свой частный пляж: невооружённым глазом видно то, что астрономы не могут разглядеть даже в самый сильный телескоп. Впервые застав меня смотрящим на это небо перед полунощницей, отец Иларион улыбнулся. И сказал мне: то, что ты видишь, а другие не видят, это вовсе не звёзды. Это ангелы. Потому их и не видно отовсюду на лице Земли. О людях говорят, что у каждого есть своя звезда на небе, но люди не знают, что и у каждой звезды свой ангел-хранитель: это вот и есть эта россыпь звёзд. И не только это — люди веками совершают одну и ту же ошибку: они используют телескоп вместо микроскопа, когда смотрят на небо: звёзды видны в телескоп, потому что они большие; но то, что имеет значение наверху, оно мало, почти невидимо: это ангелы. Ты сейчас в той точке на земле, где невидимое становится видимым. Звёзды живут на небе, ангелы на небесах, а это не одно и то же. Когда ты в небе видишь небеса, ты достиг успеха.
Конечно, он намекал на то, что требовалось от меня в качестве первого духовного подвига, чтобы стать частью монашеской братии монастыря: очиститься от грехов, простить себя. Нераскаявшийся человек, который всё ещё использует личное местоимение «я», не может приблизиться к Богу. Вот что сказал мне отец Иларион, когда я только приехал: смирение приходит, когда я превращается в он. Ты можешь простить ему, но никогда себе, потому что тщеславный человек любит прежде всего себя. И нет человека, свободного от суеты: это как дыхание. Ты можешь дышать неглубоко, только, чтобы выжить, быть скромным в дыхании, но всё же ты дышишь, а значит, ты скромен в тщеславии.
Если так рассуждает о суетности мой старец, человек, о котором вся братия говорит, что он на пути к обожению, что он прошёл стадии очищения от грехов и просветления умно-сердечной молитвой, что он даже боролся с диаволом, который, видя, что он идёт к обожению, материализовался и нанёс ему телесные повреждения, то кто я такой, чтобы хвастаться, что я не тщеславен? А даже хвастаться тем, что ты оборол суету — это суета.
И потому у меня, человека, находящегося в Пупе света, глядящего в небеса, есть только одна задача, пока я ещё шагаю по лицу земли, и пока я есмь во времени, и пока время есть во мне: узнать кто я. Посмотреть на себя со стороны, как некто третий. Мы все смотрим на мир — и видим других, а самих себя не можем, ибо ни один глаз не видел самого себя. Поэтому, чтобы понять, кто есмь (был) я, мне нужно взглянуть на себя, как я смотрю на «него», и увидеть, какая жизнь была у него. Пока этого не произойдёт, я не примирюсь сам с собой и не найду покоя. Я этого страстно желаю, об этом молюсь, читаю молитвы день и ночь, но Бог не подаёт мне светоносного перста и не удостаивает меня благословением из сокровищницы Христовой. Отец Иларион говорит, что время ещё не пришло, и что Он протянет мне руку, когда убедится, что поданная рука не навредит мне, и что я должен распознать этот знак, не пропустить его. Бог любит своих чад и не хочет ничего давать им до времени, дабы не убить их просветлением: яркий свет ослепляет неподготовленный глаз, а вспышка молнии может и убить.