Я КАК ОН
Всё не так просто, как я думал. И Сартр, и Камю могут научиться экзистенциализму от простого дежурного. Опускание шлагбаума — квинтэссенция экзистенциалистского тезиса о том, что человек несёт ответственность за свои действия, даже если мир кажется ему до такой степени бессмысленным, что ему на всё наплевать, и он подобно Мерсо в «Постороннем» может переспать с искренне любящей его машинисткой Мари, а на следующее утро на её вопрос «думает ли он жениться на ней» равнодушно ответить: «Мне всё равно, но если тебе хочется, то можно и пожениться».
Сегодня перед утренним поездом в 9.10 я второй раз в жизни опустил шлагбаум, вернулся в сторожку, взял красную фуражку и красный флажок и в таком виде стоял, чтобы спокойно встретить и проводить поезд. Я посмотрел налево и понял, что утро опаснее, чем день: кучка школьников, отпущенных с уроков, били друг друга своими портфелями, не видя ничего вокруг, как будто мир просто не существовал, бежали по переезду, подныривая под шлагбаум и пересекали пути, не обращая никакого внимания на опущенные шлагбаумы. Они даже не посмотрели налево и направо, чтобы увидеть, не приближается ли поезд. Я крикнул им, чтобы они поторопились, но это не помогло; один из подростков показал мне средний палец. К счастью, они пробежали, и наступила полная тишина — других пешеходов не было, только вереницы машин по обе стороны от переезда; большинство из них выключили двигатели, чтобы сэкономить топливо. Я посмотрел направо, когда вдалеке послышался гудок локомотива (впоследствии я научился безошибочно определять расстояние до поезда в зависимости от громкости гудка), и у меня кровь застыла в жилах: рядом с путями, под насыпью, метрах в ста от меня стоял кудрявый мальчик. Видимо, тоже ждал, когда пройдёт поезд. Я окликнул его: «Мальчик, отойди от насыпи, поезд идёт!» Он только посмотрел на меня, ничего не сказал и не сдвинулся с места. — Ты меня слышишь, малыш?! Мальчик снова посмотрел на меня и не пошевелился. Но потом крикнул что было сил: «Не волнуйся, начальник! Мне не впервой!»
В этот момент из-за деревьев, растущих рядком на церковном дворе, послышался гудок: пути здесь сворачивали в сторону, деревья повторяли их изгиб и тоже шли полукругом. Поезда за деревьями не было видно, но он был там, в сотне метров от мальчика, и всего через несколько секунд должна была появиться зелёная голова разъярённого тепловоза с двумя большими, как у динозавра, глазами по бокам и с третьим глазом сверху, как у циклопа. Мальчик стоял, окаменев, и совершенно спокойно смотрел на вагоны поезда, притормаживавшего здесь, на переезде; он вглядывался в окна, как будто искал кого-то внутри. Поезд проехал мимо ребёнка, мне стало легче, локомотив пронёсся перед сторожкой и, дав гудок, скрылся вдали.
Я поспешил поднять шлагбаум, в то время как нетерпеливые водители уже заводили свои машины и нервничали, готовясь ехать дальше. Когда я повернулся, чтобы найти взглядом мальчика, его уже не было.
В этот момент в сторожке зазвонил телефон.
Я вошёл и взял трубку. Это был начальник. Голос с другого конца провода спросил меня, не было ли рядом с путями мальчика. Я сказал, что был. Он строго предупредил меня: моя работа заключается не только в том, чтобы опускать и поднимать шлагбаум. Моя работа и в том, чтобы следить, кто вертится около путей. Несколько машинистов сигнализировали ему, что в последнее время всё чаще и чаще рядом с путями болтается мальчик.
— Не старше шести лет, вьющиеся волосы. Машинисты поездов по опыту знают, что это очень опасно: когда кто-то постоянно крутится около железной дороги, это признак потенциального самоубийцы, который скоро окажется под колёсами локомотива. Целыми днями, прежде чем решиться на роковой прыжок, они изучают: когда проходит поезд, какие у него колёса, бампер, острые края, каковы шансы, что человека просто отбросит в сторону и он останется в живых. Ищут место, где проститься с жизнью: по опыту, говорят машинисты, чаще всего они выбирают повороты, потому что если самоубийца долго наблюдает за приближающимся к нему локомотивом, то может в последний момент отказаться от своего намерения. А внезапное появление поезда сокращает агонию. И именно такой поворот перед моим переездом: поезд пересекает реку по старому железному, скрипучему и ржавому мосту, огибает церковь и вдруг появляется из-за ряда деревьев, окаймляющих церковный двор. Они почти никогда не решаются на самоубийство на мосту, потому что это было бы похоже на несчастный случай; будто поезд раздавил их против воли, когда они переходили мост. А им очень важно, чтобы все знали, что это было именно самоубийство, — сказал начальник станции.
Я дошёл до конца первой главы «Лествицы» Иоанна Лествичника и точно помню фразу, которую подчеркнул карандашом, прежде чем опустить шлагбаум и до того, как начался урок начальника про железнодорожных самоубийц. Она гласила: «Убоимся Господа хотя так, как боимся зверей; ибо я видел людей, шедших красть, которые Бога не убоялись, а услышав там лай собак, тотчас возвратились назад, и чего не сделал страх Божий, то успел сделать страх зверей». Мне было трудно с этой фразы вдруг переключиться на телефонную лекцию о нравах железнодорожных самоубийц, а ещё труднее причислить к ним кудрявого мальчика. Потому что я видел его накануне выходящим из церкви; если он верит во Христа, то уж точно не убьёт себя. И хотя я промолчал, начальник, будто прочитав мои мысли, заметил:
— Не рассчитывайте, что мальчик испугается тепловозного гудка; опыт говорит, что самоубийцы в таких случаях, даже если бы они и хотели убежать, стоят будто пригвождённые к шпалам, парализованные страхом. Страх — недостаточная мотивация, чтобы избежать смерти; если бы это было так, то никто бы не умер, потому что все, повторяю, все боятся смерти, но не знают, как от неё спастись.
* * *
Во второй половине дня между пассажирским поездом в Кралево и товарным поездом из Кралева в Лапово есть перерыв четыре часа пятнадцать минут. А поскольку до церкви Святой Троицы всего несколько шагов по шпалам, я решил сходить посмотреть. Пока я шёл к входу в церковь, я думал, что неслучайно её построили в метре от путей: это поддерживает мою теорию, что железная дорога — это как смерть и невидимое Воскресение.
Запах ладана заменил простецкий запах пропитки железнодорожных шпал. Было темно, и поскольку снаружи ярко светило солнце; мне потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к полумраку, сначала перед глазами стояли синие круги, потом зрение прояснилось. Передо мной оказалась прекрасная, совершенно новая фреска, но выполненная целиком в соответствии с поэтикой старых средневековых мастеров; только цвета были новыми, остальное принадлежало праматерии фресковой живописи. По левую руку всё ещё стояли леса, а это означало, что работа пока не закончена. Я прошёл мимо строительных лесов и на красной ленте, закрывавшей доступ к ним, с немалым удивлением прочитал надпись по-английски «UNDER RECONSTRUCTION». Мне это показалось странным: почему написано не по-сербски? Я посмотрел на стену и увидел: на фреске, на которой была изображена сцена распятия, со всеми фигурами, где доминировала Богородица с ренессансным, почти реально человеческим лицом, полным печали настоящей матери по настоящему сыну, Иисуса на кресте не было! Вместо него была белая штукатурка в форме распятого силуэта, подложка, на которой стенописцу ещё предстояло написать Спасителя. И я цинично улыбнулся: «В современном мире даже Господь находится на ремонте; как будто речь идёт о водопроводной сети или автомагистрали, и ждут, когда по тендеру выберут лучшего претендента!» В этот момент в церкви, которая, я был совершенно уверен, пуста, раздался детский голос:
— Я тоже жду, когда он появится. Я прихожу каждый день, а его всё нет и нет.