Таким образом, оказалось, что тот, кого нельзя упоминать, устроил ещё один очевидный, но невидимый трюк: та же душа, та же клавиатура, другой почерк. Точнее: шрифт.
* * *
— Вы пришли на две минуты раньше.
— Я и уйду раньше на две минуты, герр Клаус.
В комнате для переговоров агентов с писателями на Франкфуртской книжной ярмарке было ужасно душно. За полусотней столиков с двумя стульями у каждого сидели и разговаривали человек сто, обсуждая новые книги и их издание. Я смотрел на румяное, круглое лицо Клауса, моего нового агента, лицо, очень похожее на толстую задницу, на которой какой-то ребёнок неумело нарисовал глаза, нос и рот, и не видел на нём ничего, кроме неестественной припухлости: лицо выглядело как геморроидальная шишка, которая того и гляди лопнет.
— Так значит, вы уйдёте на две минуты раньше? Ужасная балканская логика! Совершенный хаос посреди совершенного европейского порядка — пробормотал Клаус. Я промолчал. Мой взгляд упал на мусорную корзину у ног Клауса: там лежала пластиковая тарелка, измазанная в горчице и сале от баварских колбасок: от неё несло прогорклым жиром.
Я заметил, что Клаус вспотел: прозрачные капли величиной с крупные зёрна кукурузы выступали у него на лбу, а он скрывал их, вытираясь платком, на котором были вышиты его инициалы: К. Ш. Время от времени он сжимал и разжимал кулак левой руки, как будто в нём был невидимый резиновый шарик, с которым он занимался лечебной физкультурой. Правой рукой он стучал по клавиатуре маленького ноутбука, как уставший гений, исправляющий чужие симфонии на клавишах крошечного клавесина.
— Так вы прочитали роман? — спросил я. Он молчал. — Я уже делаю по нему киносценарий — добавил я, чтобы добиться ответа, потому что пятнадцать минут назначенного времени шли, а за мной своей очереди уже дожидался добродушный толстяк из Польши — автор детективных рассказов.
После долгого молчания Клаус, глядя на экран, как будто решая математическую задачу и полностью занятый ею, наконец ответил: «Вы растрачиваете свой недюжинный талант на ерунду, господин Ян». Потом он поднял взгляд, и я впервые увидел его большие глаза неопределённо-серого цвета, в которых, как это ни парадоксально, доминировали крошечные зрачки, словно два черных шипа, воткнутых в широкую светло-свинцовую радужку.
— Монастыри, монахи, святые. Средневековье, Богоявление, Епифания, манихейство. Кого это сегодня интересует?
Я разочарованно смотрел на него.
— Такая проблема у меня со всеми писателями с Востока, поэтому я редко их представляю. Если только их не перевоспитаю.
— Что значит — перевоспитаю? — спросил я сухо.
— Это значит, что вы стоите на голове, а не на ногах — сказал он. — Я просто вас переворачиваю, чтобы вы стали нормальными.
— Не понимаю.
— Конечно, вы меня не понимаете, потому что не хотите понять. Знаменитое балканское ослиное упрямство: любой ценой быть не как все, делать не так, как все остальные. Возьмём, к примеру, футбол. Мы, немцы, сначала находим ребёнка, который научился бегать, потом учим его играть. Вы на Балканах находите ребёнка, который уже отлично играет, и только потом заставляете его бегать. Этот ваш балканский обратный гений уничтожит вас. Потому что он не хочет приспосабливаться к настоящему и к реальности. Сначала заработайте на бестселлере, господин Ян Людвик, и тогда уж философствуйте сколько хотите. Приспособьтесь к рынку.
Вот это вот про рынок было уже перебор, хотя примерно такого я и ожидал: Клаус Шлане был известен тем, что делал звёзд с миллионными тиражами из совершенно никудышных писателей, но требовал такого послушания, которого не требовали даже самые тоталитарные режимы. Его в шутку называли «Штази» и говорили, если хочешь, чтобы всё было хорошо, соглашайся со всем, что он советует. А поскольку нечестивый уже переоделся в мою шкуру в тот момент, когда я согласился сменить шрифт (всё больше убеждаюсь в этом), я не упустил возможности прославиться на весь мир, плюс подзаработать, не унижаясь и не попрошайничая у политиков и спонсоров в моей бедной Македонии. Поэтому я и задал невинный вопрос, якобы не понимая: «А что, мой роман не приспособлен к рынку?» Тогда я не испытывал отвращения, но сегодня меня тошнит от того, как я лицемерно тянул время и молил о милости беспощадного Клауса Шлане. Естественно, он попался на эту удочку, потому что, хотя и делал вид, что знает всё о двуличности жителей Балкан, он не был в этом смысле человеком по-настоящему искушённым, и поэтому охотно продолжил:
— Абсолютно. Ваши романы — пустая болтовня. Бесполезный, хотя, признаюсь, умелый дриблинг, приятный глазу, но не заканчивающийся эффектным и молниеносным голом. Есть Бог, нет Бога. Есть бессмертие, нет бессмертия. Имеет ли жизнь без Бога смысл или нет? Вопросы о том, всемогущ и благ ли Бог, а если да, то почему тогда существуют детские слезы и страдания, сегодня не имеют значения! Сегодняшний читатель хочет совсем другого. Достоевский давно умер, господин Людвик!
Я мог бы смириться, если бы кто-нибудь наложил лапу на мой кошелёк, телефон, компьютер, но не на Достоевского. Клаус этого не знал.
— А кто остался жив? Макдональдс? Вы ждёте, что я буду писать романы о фастфуде? — выпалил я.
Он разочарованно перевёл взгляд на экран и совершенно спокойно, словно смирившись с потерей одной ничтожной курицы из своего птичника, полного кур, несущих золотые яйца, сказал:
— Читатели хотят именно этого, господин Ян.
Теперь пути назад не было. Внутри меня всё вскипело.
— А я что, по-вашему, официант, который должен принести клиентам то, что они заказали?! — сказал я чуть громче.
Он, всё так же уткнувшись в экран (уверен, что он одновременно правил чью-то рукопись), грубо сказал:
— Это всё ваша балканская спесь. Вы не официант. Официант я. Вы повар, не переоценивайте себя. Официант берёт деньги, повар просто готовит.
— Ну, если по-вашему я стою на голове, подскажите, как встать на ноги? — спросил я.
Клаус Шлане знал, как унизить: он не поднял глаз с этими двумя шипами, как бы намекая, что даже их лицезрение тоже нужно заслужить послушанием.
— Сядьте и напишите талантливый роман, основанный на сегодняшних ценностях. Например — поиски ребёнка, похищенного из городского торгового центра. Или: мусульманские террористы планируют нападение на детский сад, но ЦРУ их нейтрализует. Или — там у вас на Балканах, сколько угодно тем: люди пропадают, преступники нелегально торгуют человеческими органами. Но их ловит немецкая полиция…
— Это для вас современные ценности?! Это тератологические аномалии человечества! Вы предлагаете мне участвовать в индустрии страха?
— Дорогой мой, в наши дни страх продаётся лучше, чем героин — почти дружелюбно сказал Шлане. И продолжил, снова в дружеской манере, одаряя меня тем, что можно назвать милостью агента. — Но если вам не нравится, то и не надо. Право на однополые браки — тоже отличная тема, прекрасно продаётся. Или: смена пола со всякими психологическими переживаниями персонажа, хотя, признаюсь, этим рынок и так уже насыщен. Один я обеспечил карьеру десяткам известных сегодня людей, которые об этом писали. Но если сделать упор на свою местную, примитивную среду, не понимающую таких людей, то получится новое видение: до сих пор не написано ни одного романа, в котором главным героем была бы непросвещённая толпа, окружающая человека, страдающего из-за неприятия своей сексуальной ориентации.
Тут он неожиданно поднял голову и поймал мой презрительный взгляд. И Клаус Шлане решил нанести последний удар. Я хорошо помню, что он сказал:
— Если только вы сами не являетесь частью этой непросвещённой среды. Вероятно, вам как интеллектуалу известно, что и феминизм, и квиртеории, и ЛГБТ-сообщества многим обязаны марксизму и что они представляют собой гораздо больше, чем разговоры об изменчивости половой идентичности. Это целые философии, которые, подобно марксизму, стремятся уничтожить капитализм: они гораздо шире эрогенной зоны, они трактуют идеологию и общество.