Я смотрел на него с безмерным удивлением. Теперь мне стало ясно, почему он привёл меня в Кутлумуш. И он сказал:
— Даже если верно, что он теперь повсюду, он кристаллизуется снова и предстанет материальным, когда увидит кандидата на обожение. То, что он сейчас диссеминирован, то, что схватки с ним в пещерах больше не происходят, означает только то, что таких кандидатов теперь нет, — сказал мой старец и замолчал, и я заметил, что он намеренно подчеркнул слова кандидат и диссеминирован, с тем, чтобы я, как всё ещё полумирской человек, точно понял, что именно он имел в виду.
У меня в голове мелькнула быстрая мысль, но его была ещё быстрее и опередила мою, поставив перед ней зеркало так, чтобы она превратилась в свою полную противоположность. А именно, в тот момент, когда я подумал, что рассказ о схватке с сатаной в какой-то пещере всё-таки всего лишь легенда и что ей должно быть какое-то разумное объяснение, я услышал из его уст:
— Я читал исследования психиатров, где говорится, что борьбу с сатаной во плоти считают конфабуляцией, психическим расстройством, вызванным бодрствованием и постом, бредом, при котором видятся несуществующие вещи и слышатся несуществующие голоса; а раны объясняются таким образом, что монах поранил себя сам во время транса, ударившись о каменные стены пещеры. Но мне не довелось спросить ни у одного из этих психиатров: не является ли вражеский солдат на фронте тоже полностью выдуманным и тем не менее воплощённым злом, по крайней мере, в сознании солдат по эту сторону окопов? И, наконец, поскольку ты был и всё ещё остаёшься писателем: почему вот этот (указывая на рогатого с фрески) менее реален, чем Менгеле, Геббельс, Пол Пот или любой из твоих придуманных, но реалистичных персонажей?
Потом он направился к водопроводному крану во дворе. Было очень жарко. Он пустил воду, подставил ладонь и сделал два-три глотка. И сказал, чтобы смягчить неприятную проповедь:
— Попей. Человеческое тело на 75 процентов состоит из воды. Человеческая душа на столько же процентов состоит из суеты. Чтобы остаться в живых, первое нужно поддерживать, второе уничтожать.
Я остолбенел. Не из-за мудрых слов, им сказанных, а из-за того, что увидел: перед тем, как пить, он закатал рукав рубашки, и по всему предплечью у него шёл страшный шрам, оставшийся от огромной рваной раны. Поперечные линии на шраме отсутствовали, а значит, рана зажила самостоятельно, её не зашивали хирургическими швами. Он не заметил того, что я увидел. Или, может быть, я ошибаюсь, он нарочно закатал рукав: если увижу — значит, увижу, если нет — ничто не изменилось, как Бог дал, так ведь?
Я КАК ОН
В тюремной камере я был один. В камере не было почти ничего: только скамейка, на которой можно было сидеть, да и то весьма неудобно. Было ужасно тихо. Внезапно в коридоре послышались шаги; пришёл охранник с ещё каким-то человеком, он отпер дверь и впустил пришедшего. Им оказался прокурор. Он представился как «Государственный обвинитель Милошевич». И сказал мне, что я имею право хранить молчание, пока не придёт мой адвокат.
— Как ребёнок? — спросил я.
Он посмотрел на меня, как будто я монстр.
— Вас не волнует, как себя чувствуют туристы из автобуса?
Я только покачал головой.
— Вот видите, проблема в том, что вы считаете, что не сделали ничего плохого. А о происшествии сообщили все мировые новостные агентства: пострадали восемнадцать иностранных бизнесменов, большинство, к счастью, легко ранены, ещё двое более серьёзно, но опять же, на ваше счастье, вне опасности. Они приехали инвестировать в нашу страну. А мы опозорились.
— К чёрту страну, если она зависит от таких приехавших, — спокойно сказал я.
Он посмотрел на меня с презрением.
— Вы бессердечное чудовище. Знайте, что я сделаю всё, что в моих силах, чтобы упечь вас пожизненно. А потом люди ещё спрашивают, почему нас не берут в Европу? Мы психически больное племя Балкан, а значит, нас справедливо обнесут колючей проволокой и просто напишут «сумасшедший дом». Ну хоть бы вы были пьяны, а у вас в крови ни грамма алкоголя!
В этот момент в камеру вошёл охранник и что-то прошептал прокурору. Он кивнул и сказал:
— Я ухожу, вас хочет видеть адвокат.
Я заметил, что не просил адвоката.
— Вы здесь не для того, чтобы что-то хотеть или не хотеть; мы здесь не исполняем желания. Вы имеете право на адвоката по назначению. Хотя я не верю, что найдётся кто-то, кто с чистым сердцем сможет защищать вас после такого чудовищного поступка.
И вышел. Охранник стоял, придерживая дверь.
В дверном проёме появился отец Иаков.
— Отче?! — я ошеломлённо вскочил. Он сел на скамейку, так что мне пришлось сесть тоже.
— Время пришло. Ты должен узнать, каким я был. На одном судебном процессе я соврал, что малолетний ребёнок, отстававший в развитии, взял нож и убил свою мать. Чтобы защитить отца, богатого и уважаемого человека.
Я только склонил голову: я чувствовал, что не имею права знать такие интимные подробности, какие сообщал мне отец Иаков. Но это я поставил его в такое положение! Он почувствовал мои угрызения совести и сменил тему:
— Я же говорил, что Бог пошлёт знак более ясный, чем сообщение по чёрному телефону. Он дал тебе право выбора. Он подарил тебе искушение, поблагодари его за этот великий дар. Ты поступил как подобает; каждый раз, когда не знаешь, правильно ли ты поступил, спроси себя — поступил бы Иисус так же? Теперь рогатый временно тебя отпустит; он убедился, что Бог в лице того мальчика для тебя важнее, чем этот его полусвет из автобуса. Но проблема в том, что в зале суда тебя будут судить люди, а не Бог.
Наши взгляды встретились. На лице у него играла улыбка, во взоре читалось удовлетворение от того, что я поступил именно так, и большое желание поддержать меня.
— Я найму адвоката из Македонии, у меня есть друзья-адвокаты, я был там известным человеком, отче. Не пачкайтесь из-за меня. Умоляю, не губите ради меня свой монашеский подвиг! Я чуть не закричал и сложил руки, как в молитве.
— Ты не понимаешь, — сказал он. — Твоё искушение закончилось, настало время моего. И это часть моего монашеского подвига. Бог испытывает меня через тебя: могу ли я вернуться к дьявольской профессии, но не служить дьяволу, а оставаться адвокатом Христовым в сердце своём и бороться за Истину, потому что только Он есть истина.
И он встал, а я совсем успокоился. И понял, что, если я когда-нибудь выйду из тюрьмы, я хочу быть только Христовым воином, никем иным, и что я посвящу свою жизнь Ему, на Афоне.
* * *