Выбрать главу

И действительно, отец Никос, заведовавший скитской библиотекой, мудро говорил об этой разнице между моим старцем и его. Ещё во время моего первого посещения скита я убедился, что старец Паисий суров, и мне, неразумному, далёкому от того, чтобы опустить ум на престол сердца и начать думать всецело сердцем, он казался подобным бешеной собаке с пеной на морде, которая бегает то налево, то направо по двору скита и лает, охотясь только за ошибками монахов и послушников. Он сурово относился даже к мирянам, приезжавшим в качестве туристов и жившим по одному-два дня в каждом монастыре. Помню, что во время моего первого посещения мы сидели в трапезной, мы — это братия из монастыря, а ещё небольшая группа мирян, и ели за одним столом. Мы ели быстро, как по свистку, и пока мы ели, монах читал нам из Евангелия. За всем этим внимательно следил старец Паисий, который стоял над нами сторожем и не ел; он всегда трапезничал последним. И тут у одного из мирян, которым было запрещено носить в скиту мобильные телефоны, в кармане зазвонил телефон. О небеса! Думаю, тогда я понял значение латинского dies irae! Словно жестокий Яхве (не хватало только кнута), Паисий начал кричать, а точнее шипеть, приказывая бедолаге, который хотел сквозь землю провалиться, потому что явно забыл про телефон, немедленно покинуть честную трапезу, словно он величайший негодяй. И тот вышел, опозоренный, и после мы слышали, что ему было отказано в гостеприимстве в скиту; это означало, что, поскольку о том, чтобы переночевать в другом монастыре, нужно было договариваться заранее, ему пришлось провести ночь на улице, под открытым небом.

И теперь я у этого Паисия. И пока било зовет к вечерне, монотонно звеня всего на два тона: Тика-така, тика-така, тика-тика-тика-така (ритм знаю наизусть), я удивляюсь: что я сделал старцу Илариону, что такого я написал в своих заметках, что так обидело его, что он изгнал меня из моего рая, из Пупа света, Хиландара?

* * *

Вечерняя служба совершалась в большом белом Андреевском храме, справа от входа в скит; церковь была так велика, что в ней было три престола; это была триединая церковь Триединого Бога. Я стоял в церкви с другими братьями, но на душе было холодно и уныло. Бог просто не принял меня в этом пространстве, и я не принял его. Меня утешало то, что рядом здесь келья святого постника Саввы, который каждый день, по строгому уставу святого, имел послушание читать Евангелие без перерыва в течение двенадцати часов, стоя. И да, конечно, я радовался, что здесь был и отец Никос, хранитель библиотеки, человек, который в миру, прежде чем стать монахом, получил три высших образования: по астрофизике, философии и богословию. У него была теория, что третий факультет, богословия, был величайшей ловушкой, расставленной для него нечестивым, ибо науки о Боге существовать не может.

— Бог — это не микроб, который нужно описывать с научной точки зрения, и не химическое соединение, с которым можно экспериментировать. Бог есть любовь, чистая, безусловная любовь, а любовь не может быть предметом никакой науки, — сказал он на одной нашей встрече, и эти слова запали мне в душу. — Кроме того, эта любовь никогда не бывает одинаковой для каждого, кто с ней сталкивается, и каждый из нас приходит к Богу с разной любовью; в отличие от любви Христовой, соль для каждого учёного является солёным веществом, а по составу хлоридом натрия; поэтому все химики будут описывать её одинаково, а опыт боголюбия у всех разный; у каждого подвижника свой духовный опыт общения с Богом, — говорил Никос.

И как раз перед началом литургии, когда я увидел старца Паисия, надевавшего пышное облачение для вечерней службы, моё внимание привлекло страшное зрелище: из правой двери появился худой монах с бородой почти до пояса, толкающий инвалидную коляску. В ней сидел знакомый мне человек, который не брился как минимум год. У него был геморроидальный цвет лица и старческие очки, несуразно увеличивавшие глаза, редкая, почти белокурая бородёнка. Но глаза были те же, хотя теперь в них читался дикий страх немощного человека, страх, видимый в глазах людей в предсмертной агонии, всю жизнь проведших в сладострастии и только теперь осознавших, что они смертны; это был он, теперь уже молодой старик, если это был он.

Никогда, даже во время самых долгих бдений, преднамеренных покаянных страданий от голода и жажды, ночных подвигов вроде переписывания книг, мне за эти два года ни разу не становилось плохо. Но теперь я потерял сознание. Помню только, что перед глазами у меня появились тёмные смерчи, зрение начало меркнуть, как когда я был шестилетним и смотрел на раздвинутые ноги медсестры в мини-юбке, вводившей мне в руку аллергены. Но на этот раз это случилось со мной, когда я глядел на нечто гораздо более безобразное: на лицо сатаны, который, не знаю, каким образом, явился даже на литургию, в самое святое место в мире, которое Пресвятая Приснодева Мария Богородица избрала для Своего Сына и для его защитников и воинов. Он пришёл за мной, за своей одеждой, потому что я уже несколько раз ловко ускользал от него; я едва нашёл это место и укрылся в Пупе света, думая, что я в безопасности. А ведь сказано: и нечестивый наизусть знает Священное Писание и с лёгкостью может его прочесть, как и афонские старцы. Разница лишь в том, что он в него не верит.

Когда я упал, братья вынесли меня на улицу; помню, что очнулся я под наружным куполом церкви, на свежем вечернем ветру, и что вопреки советам брата Ефрема, который и в миру, и здесь был врачом, я отказался идти в келью. Я направился в церковь, чтобы отстоять литургию.

То, что я там увидел, поглядев ещё раз, совершенно выбило меня из колеи: у датчанина, если это был он, не было ног. Их явно ампутировали. Вместо очков Джона Леннона на нем были самые обычные стариковские очки в чёрной оправе. С ужасным, печальным страхом он следил за литургией и вместе со всей братией пел в тех местах, где полагалось петь, и при этом по-гречески, ибо скит принадлежал Ватопеду, греческому монастырю. Когда он кричал «Аллилуйя», «Аллилуйя», его голос становился всё громче и громче; я содрогался, услышав его протяжное «Аллииии…ууу…яааа», потому что это была распевная артикуляция человека, страдающего параличом или рассеянным склерозом. У меня мурашки бежали по коже.

В глубине души я не хотел, чтобы это был он, и эти симптомы речи паралитика, а также две ампутированные ноги давали мне надежду, что это не он. А я не хотел, чтобы это был он, потому что он осквернял место, где я укрылся, единственное место, где я мог найти Бога, а тем самым и обрести покой. Если это был он, то получалось, что сатана сильнее Бога, как в манихейских и богомильских сочинениях, так что он мог войти не только в каждого человека, но и вообще куда захочет. Если это был он, то значит, хоть я и пел «Аллилуйя» и молился Богу, он опять постучал в дверь моих последних нескольких квадратных метров, в которые я удалился от мира, оставив ему весь мир! Он снова, как и в ту ночь, когда пришёл с девушкой к моей железнодорожной сторожке, явился, чтобы отнять у меня моё крошечное убежище и последнее пространство: это был тот сатанинский эгоизм, который Шопенгауэр выразил в максиме: «Всё для себя и ничего для других». Но теперь он был ещё более дерзок: тогда он явился с проституткой, чтобы отобрать у меня последние девять квадратных метров мира, а теперь пришёл рука об руку с Господом и с Библией под мышкой; какая отвратительная наглость, когда я из всех книг мира выбрал для своего Логоса только Библию и её слова! Меня сводила с ума мысль, что и это тоже происходит с Божьего попущения (дьявол ничего не делает без Божьего дозволения) и, как это ни парадоксально, происходит для моего же блага (так говорил мой старец), потому что после всякого искушения, которое дьявол ставит перед человеком, тот ещё крепче привязывает себя к Богу. Наконец, самое ужасное: если бы это был он, к тому же если бы он обратился, если бы он находился в метанойе, я должен был бы простить его. Простить ему всё, даже то, что он обесчестил Лелу. Эта цена была для меня слишком высока, и я понял, что Господь, вероятно, потребует эту цену, чтобы наконец смилостивиться надо мной и вселиться в меня, а я в него. Я не был готов к такой цене. Я не был готов к прощению.