Эффект был ошеломляющий: как атомная бомба на Хиросиму. В какой-то момент я подумал: «Что ты делаешь, ты хочешь убить их эгоцентричной, насквозь тщеславной, болезненной незамутнённостью, чистой импровизацией?» Почему ты так хочешь им понравиться? Ведь это дети, они пришли учиться, а не удивляться тому, какой ты умный!
Но голос совести был слаб. Поэтому этот раздухарившийся во мне некто продолжал:
Но как выглядит эта история означения, рассматриваемая как история потери невинности и продажи души дьяволу? Когда мир был ещё молодым и безымянным, а человек невинным, человеку не был нужен никакой посредник между ним и звёздами, между ним и вселенной, между ним и всем сущим. Он указывал на то, чему хотел дать имя: поэтому указательный палец является пальцем невинности. Посредник — это медиум, то есть дьявол, потому что от него зависит отношение между действительностью и тем, что её наблюдает, слышит, обоняет, познаёт: дьявол — это зеркало, которое фальсифицирует и искажает реальность. Наиболее употребительным посредником сегодня является языковой знак: он, воплощённый в букве, слове, предложении, есть чистая эманация дьявола, сатанинская уловка, нечто, что подменяет реальность и оставляет вам лишь соблазн, обольщение, обманную видимость того, что это действительность, хотя на самом деле это только её представитель, её жалкая замена, ничтожная копия оригинала. Впрочем, слово «собака» не лает и не кусает, говорит другой блестящий семиотик, Жерар Женетт (и я в очередной раз украсил дискурс именем авторитета). И жалуется на назойливую ложь языка. Достаточно сказать только «я тебя люблю», чтобы ощутить сатанинскую тиранию слов: десятью сатанинскими звуками и тремя сатанинскими словами вы заменили целую галактику чувств, которые вообще никак нельзя выразить, кроме как показать (поэтому занятие любовью более реально, чем высказывание о ней).
Клара, девушка, которая до того подпирала нос карандашом, теперь подпёрла нос указательным пальцем. — Отлично — сказал разъярённый некто во мне. — Она сама начала дотрагиваться до себя, она отринула свою заносчивость, она хочет посмотреть самой себе в глаза, признаться, что кто-то знает больше, чем она!
Я считаю это указывание невинностью означения. Но потеря невинности означения происходила поэтапно. Первый этап в истории означения: обозначение не с помощью знаков и посредников, а через сами обозначаемые предметы. Через действительность. Тогда, когда мир ещё не был старым и уставшим, трактирщик обозначал свой трактир предметами, что в семиотике называется остензия (опять термин, доказывающий гарантированную учёность!): он вешал над дверью трактира копчёный окорок или колбасу, а под ними кружку, чтобы посетитель понял, что здесь можно поесть и выпить. Но эта невинность, как и всякая невинность, быстро улетучивается в момент, когда рождается идея воровства. Я представляю группу голодных мошенников со сворой голодных бродячих собак, ожидающих, когда трактирщик закроет трактир, чтобы они могли полакомиться колбасами и копчёностями, висящими над дверью. При этом они не понимают, что украли не колбасу и окорок, а нечто гораздо более важное — знак. И это съедание означающего уже знаменует собой переход ко второй стадии означения и является признаком его первой демонизации: это то означение, которое уже столкнулось с сатаной, до переедания жадно поглощающим знаки, и которое должно будет само демонизироваться, чтобы защитить себя от демона. Как это ни парадоксально, но для большинства людей лучший способ защититься от дьявола — усвоить его приёмы. На зло отвечать злом. Не очень-то привлекательный девиз для такой возвышенной науки, как семиотика.
Так, трактирщик придумывает дьявольский план, чтобы избавиться от сатаны, уже заткнувшего за воротник салфетку и нещадно поедающего его знаки: он зовёт деревенского маляра и платит ему за то, чтобы тот нарисовал ему колбасу и окорок; вдобавок ещё и кружку, в которой маляр живописует такое пенное пиво, что все убеждены, что оно настоящее: картина заменяет оригинал. Так рождается ложь, как противоядие от кражи. Следовательно, воровство старше лжи, хотя некоторые утверждают, что они как курица и яйцо: замкнутый круг.
В амфитеатре воцарилась гробовая тишина. Это была одна из моих лучших лекций. Я чувствовал себя в безопасности, прекрасно, как орёл на вершине горы. Профессор-немец смотрел на меня со стороны, как будто я Эйнштейн. Это было видно невооружённым глазом; понятно, что он был в восторге.
Но вывеска с окороком, колбасой и пивом, хотя и была спасением от воров, вскоре показала свое демоническое лицо. Жители городка заметили, что она хоть и не пахнет, но может лишь разжигать голод и жажду, в то время как настоящий окорок и настоящее пиво их утоляют. Людям, останавливавшимся перед этой вывеской, так ужасно хотелось выпить и закусить, что это заставляло их по ночам грабить трактиры и лавки. Особый переполох поднялся, когда на окраине города один человек открыл дом для познания райских наслаждений любви: наученный трактирщиком, он и не подумал поставить у входа голую женщину, потому что её бы тут же схватили и изнасиловали; вместо этого он поместил вывеску кисти того же искусного художника с изображением обнажённой женщины. Люди заметили, что после того, как это сатанинское изображение повесили у входа, девушки больше не смели выходить в поле без сопровождения мужчин, потому что всё чаще и чаще они возвращались изнасилованными и беременными от различных насильников, разбойников и бандитов. Они также заметили, что эта сатанинская штука, картина, становилась всё более и более правдивой по мере того, как художник становился всё более и более искусным в живописи, пока, наконец, женщина, нарисованная перед сифилитическим садом, не стала красивее, чем настоящие женщины в доме райских наслаждений.
В этот момент из амфитеатра послышалось «Бодрийяр? Симулякры?», и я понял, что это сказала девушка со вздёрнутым носом. — Верно — сказал я. — Но это Бодрийяр до Бодрийяра, ранняя, неоцифрованная стадия. И продолжил, как будто хотел избежать дальнейших вопросов.
Потом настал момент, когда появился первый дагерротип: в деревню переехал фотограф, который простым нажатием кнопки на волшебном приборе смог скопировать весь мир на свинцовую пластинку гораздо точнее, чем живописец. Дополнительную загадочность этому дьявольскому делу придавал тот факт, что человек прятал голову под какое-то покрывало, что явно было признаком чёрной магии, чтобы там в кромешной тьме прицелиться и выстрелить лучом света в мир, который он копировал; а потом вся эта картина засасывалась обратно в сатанинскую коробку и становилась фотографией. Жуткая вещь. Однако полдеревни отправились к фотографу, чтобы сфотографироваться целой семьёй. Каждому хотелось увидеть, как он выглядит со стороны, потому что человек не может увидеть себя со стороны, кроме как в зеркале, но изображение из зеркала нельзя положить в кошелёк, носить с собой и показывать другим. Вероятно, моё отвращение к фотографированию (я имею в виду самого себя как субъекта фотографии, а не снимки других людей или пейзажей) коренится именно в моём нежелании посмотреть на себя со стороны, как будто на меня глядит кто-то другой; для меня фотография — это верх убожества. Она бесстыжая. Нескромная. Вмешивается в личную жизнь. Как бабка, которая разносит сплетни, собирая их по чужим дворам и жизням. Выставляет напоказ морщины. Синяки под глазами. Количество потребляемого алкоголя и никотина. Болезни. Интим. Ужасно. Кому нужен такой злобный список изъянов?
Пиком всей этой демонологии с означением стал момент, когда кто-то сказал, что в деревню пришёл незнакомец, который принёс с собой чёртов ящик с ручкой, и её надо крутить, а из ящика выползают картинки, и они ещё и движутся: на этих картинках идёт полуобнажённая женщина, она полностью раздевается, а затем ложится с мужчиной. Эта светопись называется кино, и вскоре движущиеся картинки стали причиной ещё большего количества краж и изнасилований. Как бы то ни было, с кинематографом и фотографией человечество пришло к реализму; это реализм бесовский, сатанинский, лживый, говорящий о себе, что он истиннее реальности.