Она продолжала рассказывать: когда он сообщил ей все это, она заплакала. Физкультурник испугался, как бы ей не стало плохо, как после мероприятия, и остановился, чтобы она успокоилась. Они встали в тени, под ореховым деревом. Он и дальше продолжал давить на нее, чтобы она заявила на меня и в школе за то, что я отказался повторить номер; тогда физкультурник со спокойным сердцем мог бы подписать приказ о моем отчислении из школы. Она просила, чтобы он не требовал от нее такого. Тогда он сказал, что потребует кое-чего другого; попробовал ее обнять, но тут какой-то дурак бросил в джип камень, что-то разбилось, и они уехали.
Я сказал, что этим дураком был я.
— Ты нас видел? — спросила она обеспокоенно.
Люция побледнела; меня поразило, что она попросила у меня сигарету; я дал ей; она закурила. Глаза у нее сейчас были красивы как никогда; волосы рассыпались по спине до талии; она сидела на набережной рядом со мной, можно было протянуть руку и дотронуться до нее.
— А маска? — спросил я. — Почему физкультурник был в маске в джипе?
Она поглядела на меня со страхом:
— В какой еще маске?
— Сегодня, когда я бросил в джип камнем, он повернулся к кустам, в которых я скрывался, и я увидел, что он в той же маске, в какой был, когда вы представляли обрядовое действо. А за минуту до этого, когда вы разговаривали, маски на нем не было. Значит, он надел ее перед тем, как тебя обнять.
Она совсем перепугалась.
— Ты рехнулся. Или напился. Не было никакой маски, — сказала она.
По ее голосу я почувствовал, что она не врет; но тогда возникали серьезные вопросы, связанные с моим душевным здоровьем: я видел то, чего другие не видели, и слышал то, чего другие не слышали.
— Люция, ты веришь в реинкарнацию? — спросил я.
Она посмотрела на меня долгим взглядом и сказала:
— Наверное, да.
— Наверное или веришь? — не унимался я.
— Не знаю, — ответила она.
И в этот момент я заметил красивую брошку, приколотую к ее блузке, от которой у меня похолодело все внутри: черный огромный паук.
— Откуда у тебя такая брошка? — спросил я.
— От прабабушки, — ответила она. — Тебе нравится?
— Нет. Ты же знаешь, у меня фобия к паукам.
— А почему ты меня спросил про реинкарнацию? — спросила Люция.
— Потому что я вижу вещи, которые не должен видеть. То, что другие не видят.
Потом я спросил Люцию, что она теперь будет делать, после выговора. Она сказала, что подумает. Я спросил, любит ли она меня. Она сказала, что ей кажется, что да, любит. Но сразу же добавила, что эта любовь будет означать выход из Партии. Я спросил, кажется ли это ей слишком высокой ценой. Она ответила, что не кажется. И сказала еще, что хочет как следует поразмыслить над тем, что произошло. И встала.
— Ты куда собралась, Люция? — спросил я.
— Домой.
— Мы еще не закончили, Люция, — сказал я.
— Что еще ты хочешь услышать?
— Я хочу знать, спала ли ты с физкультурником и сколько раз.
Люция рассмеялась. Она смеялась до истерики; оперлась на мое плечо, смеялась до потери сознания, сказала, что никогда не слышала ничего смешнее. Я вскипел; ее смех довел меня почти до нервного срыва; к тому же во мне, вероятно, кипела водка, выпитая в жару, и вино, выпитое только что; меня обидело то, как она сказала, что никогда не слышала ничего смешнее, и я вспомнил номер про наивного мужа, Петрунеллу и ее любовника; я спросил, что тут смешного, а она, обессилев, оперлась о парапет набережной и сказала: