Кто-то когда-то сказал Асе Антоновой о Бабочкиной: «Ханжа, синий чулок. Тридцать лет скоро, а за ней никто не ухаживает. Так и проходит в старых девах. И потом — не имеет своего мнения. Слово завотделом, не говоря уже о секретаре, для нее закон». И вправду, Ася никогда не встречала Бабочкину вне рабочей обстановки. На танцах она не появлялась: как же, положение не позволяет! На каток, где по вечерам собирался чуть ли не весь поселок, не казала носу: опять же — райкомовский работник! Как-то, впрочем, Ася неожиданно встретилась с Бабочкиной километрах в десяти от поселка, когда они с типографскими ребятами шли на лыжах к сопке Колючей. Бабочкина тоже была на лыжах и бежала им навстречу. Поравнявшись с ними, она притормозила, спросила, далеко ли держат путь, и умчалась своей дорогой. И оттого, что даже на такую прогулку Бабочкина отправилась одна, Ася подумала: в самом деле, ханжа и синий чулок.
О том что у обеих командировки в Северный, они узнали, встретившись на аэродроме за десять минут до вылета. Ася Антонова тут же выболтала цель своей поездки. Пришло письмо, правда, анонимное, но это ничего не значит. Пишут, что заведующий торговой базой за полгода ни разу не отправил продукты оленеводам. Сам обарахляется, живет как купец, квартира в коврах, а в тундре ни чаю, ни сахару, ни галет. Словом, тот еще тип. Надо выступить.
Когда Ася спросила, по каким делам летит в Северный Бабочкина, та сдержанно ответила:
— В колхозе отчетно-выборное собрание. Есть мнение присмотреться к председателю: поступили некоторые сигналы. — И раздумчиво договорила. — Впрочем, надо разобраться на месте.
«Она умеет писать, значит, будет острая критическая корреспонденция», — решила Бабочкина.
«Раз есть мнение — снимут председателя» — сделала вывод Ася Антонова.
Потом они вместе вышли из самолета, вместе узнали у первого встречного, что на аэродроме есть гостиница для летчиков (но пускают и приезжих), вместе разыскали завхоза, поселились в одной комнате.
Теперь они вместе шагают в поселок. Каждая по своим делам.
Тропинка больше не опускалась к океану, а наоборот — все дальше уходила от него. Огни поселка совсем приблизились. У первого электрического столба тропинка вдруг перешла в хорошо укатанную дорогу. По обе стороны ее поднимались дома.
Поселок Северный умещался на одной улице — прямой и, казалось, бесконечно длинной. На улице заливисто лаяли собаки, остро пахло угольным дымом: печки топили каменным углем.
У круглого, как калмыцкая юрта, домика парень в меховой одежде запрягал в нарты собак. Он-то и показал, где находится правление колхоза — рядом.
— А торговый база — далеко идти. — Парень говорил с чукотским акцентом, старательно произнося каждое слово. — Магазин будет, больница будет, потом база увидишь.
Колхоз носил странное название «Олений рог», о чем свидетельствовала вывеска над дверью дома правления. У этого дома с высоким крыльцом и пузатой лампочкой, освещавшей вход, обе Аси остановились.
— Я освобожусь и зайду за вами — сказала Ася Антонова. — Вы не обедайте без меня.
— Хорошо, — согласилась Бабочкина.
Ася Антонова отвернула рукав полушубка.
— Половина одиннадцатого. Часа в три я приду.
— Хорошо, — кивнула Бабочкина. — Буду ждать.
Бабочкина поднялась на крыльцо правления колхоза, а Ася Антонова зашагала дальше по синей заснеженной улице.
3
Вчера из больницы выписался последний больной: старик Ноко, благополучно перенесший корь. Проводив его, врач Юля Плотникова распечатала письмо, которое так и не успела за два дня опустить в почтовый ящик. Взяв чистый листок бумаги, написала следующее:
«P. S. Я тебе писала, папочка, о том, что у нас, вопреки всем утверждениям медицины, вспыхнула корь среди взрослых. Причем русских болезнь не тронула, а только чукчей и только тех, кто находился в тундре. Все тяжело переносили болезнь, особенно пожилые, еще хуже — старики. И вот сегодня радость — старик Ноко (ему семьдесят два года) ушел из больницы здоровым. Он был последним, кто лежал у нас с корью. Эпидемия свирепствовала три месяца и не унесла ни одной жизни. По этому поводу мне хочется крепко-крепко расцеловать тебя.