Лукреции было жаль улиток. Их мучают и убивают. Почему бы матушке не пользоваться краской, которую делают в мастерских Козимо Медичи из корня азиатской марены? Пусть это и не совсем пурпур, он отдает оранжевым, его даже называют иначе – ализарином и пурпурином, но все равно разница невелика. А еще бывает венецианский багрец из кошенили, прозывается «кровь святого Иоанна», его делают из красных личинок. Эта гадость живет только на листьях дуба и только в Палестине. Личинок соскабливают, сушат и привозят в Венецию, обращаясь с ними так бережно, словно это не личинки, а невесть что. Матушка рассказывала. Корень марены нравится Лукреции больше, чем кошениль. Батюшка привезет из Константинополя семена, и марены в долине Орсия станет сколько угодно.
Она приподнялась на кровати, дотянулась до ночного столика с маленьким зеркальцем. Нос, кажется, немного вырос. Губы словно набрякли. Во взгляде появилась какая-то поволока.
Каждый раз, беря зеркальце, Лукреция надеялась увидеть в нем совершенно новое лицо. Не лицо подростка, день ото дня меняющееся, а уже взрослое, вполне готовое. Она отложила зеркало. Рука бессильно свесилась с постели. В комнате стоял полумрак. Солнечный свет почти не проникал сквозь ставни, закрытые, чтобы не было слишком жарко.
Где Андрополус? Почему его не слышно? Отчего матушка не разрешает бродить с ним по речному выгону, где пасутся овцы?
Нарушь сегодня Лукреция запрет – получила бы, может быть, долгожданное благословение… Она бросается там, у берега, на руки отцу. Тот передает ее в объятия Пия Второго. Папа Римский крепко прижимает ее к себе. Щека к щеке. Слова благословения – на ухо, шепотом. И всё, она спасена. Если бы только не вечное это «нельзя»!
Она ведь просила матушку отпустить ее с Андрополусом. Та ответила, что внизу, в тени Амиаты, веет сыростью. Глупости! Дело в другом: матушка не хочет, чтобы Лукреция купалась. В июне, мол, Орсия еще не прогрелась, и вода в ней такая же холодная, как в горных ручьях питающих реку. А удержаться Лукреция не сможет, слишком уж любит плескаться. Кто год назад в эту же пору шлепал по воде босиком? Так тепло же было! Они с Андрополусом сначала бросали в реку камешки, а потом пускали кораблики из дубовой коры. Вместо парусов – тряпицы. Андрополус еще хотел построить плот, чтобы вместе пуститься по течению.
Вот как раз сегодня и могли бы построить. Если бы не матушка.
Как хочется снова стать здоровой и гулять где хочешь с утра до вечера! Пасти с Андрополусом овец, купаться в реке, валяться на траве рядом с ягнятами и козлятами – словно никакой беды вовсе и не приключалось. Так нет же. На каждый шаг приходится испрашивать разрешения.
Чуть что – в постель. Она проболела всю осень и зиму, только весной почувствовала себя лучше. Приходится всему, даже лазать по деревьям, учиться заново. Окна комнаты выходят на юг. Луч, пробравшись через щель в ставне, упал на лицо. Лукреция повернулась спиной к окну и плотно сомкнула веки. Дурнота накатывает волнами; стоит только подумать: «дурнота» – и она тут как тут. А как не думать? Кровь, сочащаяся из лона, пахнет улитками, напоминая о смерти. Эта кровь – знак Господень, упреждающий о скором конце. А матушке не до того. Матушка пишет алтарную картину. Ей невдомек, какие великие мучения доставляет дочери лик великомученицы. В ее образе таится какая-то угроза. Это из-за картины Лукреция стала с опаской смотреть на матушку и думать о смерти.
Но вдруг это не просто мысли, а открывшийся дар провидения? Такое бывает. Матери Пия Второго, когда она была на сносях, приснилось, говорят, будто ее сына коронуют, а в семь лет мальчики, с которыми он играл в Корсиньяно, и впрямь украсили ему голову сплетенной из веток тиарой, да еще и ноги целовали. Что приснилось, то и сбылось; все сразу поняли: вот он, будущий Папа Римский. Это не сказки – одним из тех мальчиков был ее собственный отец. А сейчас на стене рядом с образом Святой Девы висит венок. Лукреция сама его сплела, чтобы подарить Пию Второму, когда тот приедет с благословением. Оливковый. Олива – символ Сиены, подсказал Андрополус.