— Радиопередатчики и радиоприемники на полупроводниках. Сигналы регулирования мы передаем по радио. Благодаря этому не нарушается, так сказать, нормальная жизнь животных.
…Дома я долго думал над всем, что увидел в лаборатории Леонозова, и решил, что завтра же пойду в институтскую библиотеку и соберу все, что там есть по вопросам биологического регулирования. Впрочем, я был уверен, что ни в одной технической библиотеке такой литературы почти нет.
СУЭМА
Поздно ночью ко мне в купе громко постучали. Я, сонный, вскочил с дивана, не понимая, в чем дело. На столике в пустом стакане подрагивали чайные ложечки. Включив свет, я стал натягивать ботинки. Стук повторился громче, настойчивее. Я открыл дверь. В дверях я увидел проводника, а за ним — высокого человека в измятой полосатой пижаме.
— Простите, дорогой товарищ, — полушепотом сказал проводник, — я решил побеспокоить именно вас, потому что вы в купе один.
— Пожалуйста, пожалуйста. Но в чем дело?
— К вам пассажир. Вот… — И проводник сделал шаг в сторону, пропуская человека в пижаме. Я с удивлением посмотрел на него.
— Видимо, у вас в купе маленькие дети? — осведомился я.
Пассажир улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Я отстал от своего поезда.
— Входите, — любезно предложил я.
Он вошел, осмотрелся и сел на диван, в самый угол, возле окна. Не говоря ни слова, облокотился о столик и, подперев голову обеими руками, закрыл глаза.
— Ну, вот и все в порядке, — сказал проводник, улыбаясь. — Закрывайте дверь и отдыхайте.
Я задвинул дверь, закурил папиросу и украдкой стал разглядывать ночного гостя. Это был мужчина лет сорока, с огромной копной блестящих черных волос. Сидел он неподвижно, как статуя, и даже незаметно было, чтобы он дышал.
«Почему он не берет постель? — подумал я. — Нужно предложить…»
Повернувшись к попутчику, я хотел было сказать ему это.
Но он, словно угадав мою мысль, произнес:
— Не стоит. Я говорю, ко стоит заказывать постели. Спать я не хочу, а ехать мне недалеко.
Ошеломленный его проницательностью, я быстро забрался под одеяло, тщетно пытаясь заснуть. Сон пропал.
«Черт знает что такое! Новый Вольф Мессинг… угадывает мысли!» — подумал я и, пробормотав что-то невнятное, повернулся на другой бок и широко раскрытыми глазами уставился в полированную стенку. Наступило напряженное молчание.
Любопытство взяло верх, и я снова взглянул на незнакомца. Он сидел в прежней позе.
— Вам свет не мешает? — спросил я.
— Что? Ах, свет? Скорее он мешает вам. Хотите, потушу?
— Пожалуй, можно…
Он подошел к двери, щелкнул выключателем и вернулся на свой диван. Когда я привык к темноте, то увидел, что мой сосед откинулся на сиденье и заложил руки за голову. Вытянутые ноги его почти касались моего дивана.
— И как это вас угораздило отстать от поезда? — снова заговорил я.
— Это произошло ужасно нелепо. Я зашел в вокзал, присел на скамейку и задумался, пытаясь доказать самому себе, что она не права… — ответил он скороговоркой. — Поезд тем временем ушел.
— Вы что же, поспорили с какой-нибудь… дамой? — допытывался я.
В полумраке я заметил, как он выпрямился и рванулся в мою сторону. Я настороженно приподнялся.
— А при чем тут дама? — раздраженно спросил он.
— Но ведь вы же сами сказали: «Доказать самому себе, что она не права»!
— По-вашему, всякий раз, когда говорят «она», имеют в виду даму? Кстати, эта нелепая мысль как-то появилась и у нее. Она считала, что она — дама!
Всю эту галиматью он произнес с горечью и даже злобой. Я решил, что рядом со мной не совсем нормальный человек, которого следует остерегаться. Однако мне хотелось продолжить разговор. Встав с дивана, я закурил, главным образом для того, чтобы при вспышке спички получше разглядеть своего спутника. Он сидел на краю дивана, глядя мне в лицо черными блестящими глазами.
— Знаете, — начал я как можно мягче и примирительное, — я литератор, и мне кажется странным, когда говорят «она права» или «она считала» и при этом не имеют в виду особу женского пола.
Странный пассажир ответил не сразу:
— Когда-то это было верно. В наше время это уже не так. «Она» может быть и не женщиной, а просто условным сигналами привычного нам кода, при помощи которого в нашем сознании вызываются представления о роде предмета. Есть иностранные языки, которые вполне обходятся без рода. Например, неодушевленные предметы в английском языке все, за немногим исключением, не имеют рода. В романских языках нет среднего рода…
«Ого, — подумал я. — Он, видимо, лингвист!»
— Кстати, — прервал я его, — оригинальный язык — английский. По сравнению с русским он удивляет простотой и однообразием своих грамматических форм.
— Да, — ответил он, — это хороший пример аналитического языка, где довольно экономно используется система кодирования.
— Система чего?
— Ко-ди-ро-ва-ни-я, — ответил он по слогам. — Система условных сигналов, имеющих вполне определенный смысл. Слова являются такими сигналами.
Я изучал грамматику нескольких языков, но, признаться, не встречал таких терминов, как «кодирование» и «сигналы». Поэтому я спросил:
— А что вы понимаете под кодированием?
— В общем случае кодирование — это система изображения какого-либо слова, фразы или целого понятия условными знаками или сигналами. Если говорить о грамматике, то, скажем, окончания множественного числа существительных — это сигналы, при помощи которых в нашем сознании возникает представление о множественности предмета. Например, мы говорим «вагон» и представляем себе один вагон. Стоит добавить к этому слову «ы» — «вагоны», и мы представляем множество вагонов. Буква «ы» и есть тот сигнал кода, который модулирует наше представление о предмете.
— Модулирует? — переспросил я.
— Ну да, меняет.
— Скажите, а зачем все эти «коды», «сигналы», «модулирует»? Ведь в грамматике есть своя, вполне удобная терминология.
— Суть не в терминологии. Дело здесь значительно глубже. Легко показать, что грамматика, как, впрочем, и сам язык, далеко не совершенна. Ведь вы только подумайте! В русском языке около ста тысяч коренных слов, составленных из тридцати пяти букв алфавита. Если предположить, что длина каждого слова в среднем равна пяти буквам, то получится около пятисот тысяч буквосочетаний, которые культурный человек должен запомнить. А кроме того, множество грамматических форм, окончаний, спряжений, склонений и так далее.
— А как же иначе? — спросил я, не понимая, к чему клонит этот необычайный «языковед».
— Ну, например, можно было бы сократить алфавит. Если вы возьмете, скажем, десять последовательных цифр, от единицы до десяти, то при экономном использовании из них можно составить около четырех миллионов различных знакосочетаний. Таким образом, нет необходимости иметь в алфавите тридцать пять букв. Более того, вместо десяти различных цифр можно вполне обойтись определенными комбинациями только двух: ноля и единицы.
Когда мой собеседник высказал это забавное соображение, я мысленно представил себе книги, сплошь состоящие из столбиков цифр, и мне стало, как говорится, и грустно и смешно.
— Ну, знаете, книги, написанные вашим алфавитом, будут очень скучными. Их противно будет держать в руках. Как на вашем языке зазвучат стихи:
Я не выдержал и захохотал.
— Черт возьми, я не понимаю, почему вы так против нолей и единиц! — угрюмо спросил мой спутник. — Вы, кажется, знаете какие-то иностранные языки?
Я почувствовал, что он начинает злиться.
— Да, английский, немецкий, немного французский.