Итак, она принялась за работу, под хриплое пение Армстронга. Нужно было спешить. Эту работу важно закончить до православного Рождества, потому что заказчица планировала подарить картину какому-то своему приятелю, у которого восьмого января был день рождения. Деньги, обещанные за работу, были небольшими, но Любка старалась не ради денег. Просто у нее впервые заказали картину в абстрактном стиле. Ведь покупают и заказывают в основном натюрморты, которые производят впечатление на одних лишь домохозяек. Стоит вся эта реалистическая канитель копейки, а возни столько, что в конечном итоге овчинка перестает быть достойной выделки.
На этот раз Любка снова легла спать под утро, в половине пятого. Степанида, разумеется, залезла к ней на диван и пристроилась на подушке, мурча под самым ухом.
Княгиня пожаловала к ней под вечер, с двумя пакетами, набитыми совершенно фантастическими продуктами. Она деловито переставила пакеты через порог и радостно бросилась Любке на шею.
— Ну привет, что ли, художница ты моя — от слова худо! Падла Пикассо моя непризнанная!
Они дружили с первого класса школы, но потом их жизненные пути разошлись. Ольгу тянуло в экономику, и она окончила нархоз, а Любка предпочла скучным цифрам тернистый путь творчества.
Князевой, то ли из-за фамилии, то ли из-за амбициозного характера, ни на одном рабочем месте не удавалось задержаться надолго. Она сразу же начинала перечить руководству и вступать в конфронтацию с коллегами. Потом Ольга поняла, что работать на дядю — не ее тема, и открыла собственный парикмахерский салон. За год она создала целую сеть парикмахерских в разных частях города, прибыль не заставила себя ждать, поэтому ей удалось даже купить квартиру в ипотеку и поменять автомобиль.
Свою менее удачливую подружку Князева любила, помогала ей и всячески поддерживала. Вот, к примеру, самый крупный заработок у Любки случился именно благодаря Княгине, которая заказала ей десяток простеньких картин для своих салонов и при этом заплатила столько, что Любке стало неудобно. Она начала протестовать и тем самым едва не обидела подругу.
— Перфилова, не будь овцой, — говорила Княгиня. — Во-первых, для меня это своего рода меценатство. Я прямо-таки чувствую себя легендарной Морозовой, а ты пытаешься лишить меня последнего удовольствия. Во-вторых, если ты откажешься от этих денег, то я обижусь! И вообще не буду тебе помогать. Где ты еще, интересно, найдешь такую идиотку, которая столько заплатит за твою мазню? Пользуйся, пока я добрая!
Едва переступив порог Любкиной квартиры, Ольга разулась и потащила пакеты на кухню. Потом побежала в комнату, бросила на диван свою куртку из золотистой норки, и понеслась мыть руки в ванную, а потом — снова на кухню. Она была не просто активна, а гиперактивна. Можно даже сказать — реактивна.
Ольгиным близняшкам, Полине и Ангелине, было уже четыре года. Это были две точные копии матушки. Два года назад от Князевой ушел муж, поэтому воспитанием девчонок в большей степени занималась бабушка, ее мама, но иногда и Ольга сама принимала активное участие в формировании характера своих дочерей, когда выпадало свободное время.
Мужчины у нее не задерживались, так как находиться рядом с личностью такого масштаба не каждому было под силу — без ущерба для здоровья. Она была подобна Скарлетт О'Хара из «Унесенных ветром», — со всеми вытекающими отсюда последствиями, — и даже внешне напоминала актрису Вивьен Ли. Тот, кто не был близко знаком с этим неземным созданием, вряд ли мог подумать, что ее дивный кукольный ротик в сложные моменты жизни способен выдавать отборный трехэтажный мат. Конечно, она могла быть и лапочкой, например когда необходимо было произвести впечатление на очередного кандидата в половые партнеры или просто «нужного» человека, но надолго ее не хватало.
Любка знала, что Княгиня в целом — человек добрый, поэтому мирилась со всеми ее достоинствами и недостатками. К тому же как Ольга ни черта не смыслила ни в живописи, ни в литературе, ни вообще в искусстве, так и Любка совершенно не ориентировалась во многих элементарных жизненных вопросах. Поэтому они чудесным образом дополняли друг друга. Княгиня никогда не призывала подругу бросить живопись, хоть и видела, что это занятие вынуждает ее прозябать в нищете. При всей своей приземленности, Ольга понимала, что для Любки это — святое.