-- --Ox, детки мои, детки,-- продолжал Предок,-- представьте себе мэрию XI округа, когда туда явился Делеклюз! На улице вокруг нескольких знамен с императорским орлом ревет толпа, эти знамена, говорят, отобрали y версальцев. Не знаю, какой такой зловещий шутник додумался до этого ребяческого фарса, якобы долженствующего поднять дух бойцов! Франкеля, раненного иа баррикаде в предместье Сент-Антуан, приводит гражданка Дмитриева, тоже, кстати сказать, раненая. Раненые, умирающие, сколько же их! Пока красавица блондинка перевязывает нашего министра Труда, Делеклюз в соседней комнате снимает свои редингот. И аккуратно вешает его на спинку кресла. Потом садится. Подписывает несколько приказов, пишет письмо (своей cecmpe: "He могу и не хочу быть жермвой и игрушкой в руках моржесмвующей реакции. Просми, что я покидаю эмом свем раньше мебя, мебя, коморая всем ради меня пожермвовалаlь). Затем он встал, надел редингот, посмотрел на всех поочередно, a глаза y него усталые, печальные. Хотел что-то сказать, но ничего не сказал. Стал спускаться с лестницы. Этажом ниже Teo Ферpe достает из бочонка с новехонькими монетками по сто cy, готовясь уплатить женщинам, шившим мешки. Детки мои, детки, так бы и передал по завещанию комунибудь свои глаза, чтобы тот, другой, видел, всегда видел, как видел я, гражданина Делеклюза, шагавшего по булъвару Вольтерa, под ливнем металла и огня! Маленького! Щупленького! B цилиндре, в застегнутом на все пуговицы рединготе, в черных панталонах, в ярко начищенных ботинках -- до конца дней своих не изменил моде, революционной моде 48 года! Шел в своей красной перевязи спокойно так, тяжело опираясь на тросточку. По дороге ему попались носилки -- это несли в мэршо смертельно раненного Вермореля. Делеклюз пожимает умирающему руку, что-то ему говорит на прощание, потом снова надевает цилиндр на свою седовласую голову. (B мэрии Верморель сказал поцеловавшему его Теофилю Ферpe: *Теперь вы видиме, что менъшинсмво може умеем идми под пули ради дела Революции". С эмими словами он скончался.) Мне,-- продолжал Предок,-- сажа забила ноздри, уши, сыпалась за шиворот. Весь Париж изрыгал в небо пламя, и оно низвергалось на город сажей. По бульвару Вольтерa 6или пушки, рвалась картечь. Ветки сыпались, как спички, когда откроешь коробку не с той стороны. B пятиде
сяти метрах от баррикады всех заставляли укрываться под арками. Пушки обстреливали бульвар продольным огнем. Из-под арки я видел нашего великого Делеклюза, его тощенькую черную фигурку на фоне алого диска закатного солнца. Опираясь на тросточку, он карабкался на баррикаду.
Перед Предком на столе лежала его любимая трубка. Он взял ee и стал указательным пальцем уминать в чашечке табак. Потом отпустил палец. Бах! Трубка упала. С секунду она покачивалась вправо и влево, словно отрицательно могала головой.
Тут нас окликнул Филибер Родюк:
-- Квартиру меняем! Коммуна перебирается в Бельвиль. Вас ищет Ранвье.
Париж пылал со всех четырех сторон. По-прежнему горел Тюильрийский дворец.
ПЯТНИЦА, 26 МАЯ 1871 ГОДА
Bce-таки и в эту пятницу встал рассвет, пыльный, серый. Шел дождь, мелкий, упорный, назойливый.
У Коммуны осталось только два округа, XIX и XX, a также частично X и XI. A защищали этот островок всего три-четыре тысячи бойцов, против которых МакМагон двинул свои пять корпусов.
Всю ночь мы трудились: помогали мэрии XI округа перебраться в мэрию XX.
-- Коммуна возвращается к своим истокам,-- заметил Предок.
-- К себе домой вернулась! -- радоетно подхватила Марта.
На мятежной горе Бельвиль кишели толпы мужчин в лохмотьях, растерзанных женщин, вдруг повзрослевших ребят. И на каждом лице, исхлестанном дождем, смывавшим кровь и порох, горели глаза непереносимым блеском. Каждый выбрался из ада и рвался поскореe снова спуститься в преисподнюю.
Людей оставалось так мало, что почти все знали друг друга.
Баррикаду предместья Сент-Антуан взяли только после полудня. За ней обнаружили сто трупов. Защищали ee сто человек, и среди мертвецов лежал, сраженный
в грудь тремя пулями, с очками на носу, краснодеревец Шоссвер.
Дядюшка Бансель требовал семнадцатифунтовых снарядов для орудия, установленном на двойной баррикаде за театром "Батаклан", на бульваре Вольтерa. И как же он был счастлив, этот старый часовщик с улицы Ренар: защитники баррикады на улице Сен-Себастьен ухлопали версальского генерала -везет же людям!
B низком зальце толпятся командиры, являющиеся отовсюду с рапортами. Здесь не продохнешь от мешанины запахов табака, порохa, пота и крови, затхлых берлог, но над всем царит влажный тяжелый дух -- такой идет от промокшей шкуры хищника.
"3акрывайте двери, так вас!..", или "Туды вас всех!", или "Шут вас возьмиl* -- то и дело кричит Предок.
Он чихает в бороду и всякий раз ловко подхватывает вываливающуюся от чиха трубку. Перед ним на столе разложена карта, откуда сквозняк сносит даже быстрее, чем неприятель, баррикады, выложенные из спичек.
-- B семь часов нам сказали, что версальцы вошли в предместье (Сенм-Анмуан)! Мы бросились туда с пушкой, требовалось зацепиться на высоте любой ценой, a то бы площадь Бастилии обошли,-- рассказывает Табачный Hoc, он же тряпичник.
Они вели бой на улицах Алигр и Лакюе, на мостовой, в домах, среди развалин, под горящими балками. Шесть часов держались они в погибли все до одного.
Тем немногим, коro пощадила пуля, было отпущено всего десять лишних минут жизни -- их расстреляли на месте. Офицер карательного отряда в порыве зверского вдохновения решил расстрелять тряпичника на груде мусоpa. Гражданин Вонот, по кличке Табачный Hoc, запротестовал:
-- Всю жизнь я прожил в дерьме, но я дрался и имею право умереть чисто!
Тьер и принц Саксонский подписали соглашение, no коморому немецкая армия должна была в понеделъник 22 мая окружимь смолицу с северa и восмока.
Версальцы теперь продвигались с огромным трудом. Прежде чем рискнуть на вылазку, они сметали все, что было впереди, артиллерийским огнем, и артиллерия долж
на была поддерживать их отступление, если они дрогнут. A за ними сразу же вступали в дело специальные отряды, на чьей обязанности лежали обыски и расстрелы.
Люксембургский сад превратился в aрену сплошной бойни. Наспех сколоченные импровизированные военнополевые суды заседали повсюду по двадцать четыре часа в сутки -- в Сенате, в Опере, в театре "Шатле", a также в казармах и в кабачках, в школах и на задних дворax.
После каждой "порции", пользуясь их же словечком, трупы расстрелянных сбрасывали на берег Сены или еще куда-нибудь. B траншеях, вырытых в сквере Сен-Жак, насчитали более тысячи трупов.
"Когда снова ворошили заступом в этих сырых ямах, то натыкались на головы, руки, ноги, плечи. Очертания трупов вырисовывались под тонким слоем мокрой земли..." ("Монитер универсель" от 1 июня).
B номере "Иллюстрасьон" от 10 июня Леон Крейль писал:
"Версальцы расстреливали тут же, на месте, по собственному почину. Расстреливали на баррикадах, наулицах, в общественных местах, были в спешном порядке созданы военно-полевые суды, дабы страшная расправа шла без передышки..."
"...приводили все новые и новые партии пленных. Каждая такая группа состояла примерно из одних и тех же персонажей. Национальные гвардейцы, мужчины в рабочих блузах, женщины предместий, маркитантки, дети, оборванные девчонки. Пленников запирали в здании театра. Можно было видеть, как они прохаживались по балкону фойе, идущему вдоль фасада. Надо ли говорить, что ради такого зрелища к театру сбегались любители сильных ощущений.
Огромная толпа запрудила площадь Шатле от театра до набережной, горя желанием посмотреть, как подводят все новые партии пленных. Несчастные, вышедшие на балкон подышать свежим воздухом, стали объектом проклятий.
Надо признать, что эти бранные выкрики не смущали "коммунарщиков". Почти все высоко несли голову. Особенно это заметно было y тех, кто сражался на баррикадах. Ответы, которые приписывали им, были в пояной гармонии с этими вызывающе дерзкими физиономиями.
На задаваемые им вопросы большинство, не колеблясь,