Думаю, что я проснулся рано, вспомнив усталую мордочку Марты. Когда вчерa вечером она от меня уходила, я подметил на ee лице выражение тоски, a в глазах жалостливый блеск. Впечатление мимолетное. Я ee ни о чем не спросил. Все равно она на такие вопросы не отвечает, да и понимает ли она их?
Марта не такое уж типичное дитя парижских окраин. Слишком тонкая, смуглого оттенка кожа, блестящая чернота шевелюры, густая чернота глаз -скореe уже это африканочка, сбежавшая из свиты какого-нибудь кабильского князька. И однако же некая таинственная нить связывает Марту с ee городом, она физически ощущает даже легчайший трепет Парижа.
Первой к колонке подходит Сидони Дюран, жена Нищебрата. Потом плетется к себе на чердак, подгибаясь под тяжестью двух огромных ведер воды. Руссен и Пато довольно вяло отвечают на визгливый лай левретки Филис, ухитрившейся улизнуть из каморки привратющы. Ho Мокрица, покачиваясь, как баржа в бурю, быстро загоняет свою собачонку обратно. Еще несколько недель назад в этот час благоухание кофе, шедшее из окон Лармитона, заглушало вонь тупика. A сейчас либо кофе y них нет, либо он теперь не пахнет кофе; впрочем, и окон-то сейчас никто не открывает, и не только из-за холода: хозяйки уже давно перестали гордиться запахами своей стряпни. На голых ветках каштанов можно наечитать всего с десяток листьев. Сейчас иду на свою гуртоправскую работу, дела пустяк -- остались всего телок и корова, но молока y нее чуть-чуть, так что младенчик четы Фаллей сулит нам не одну бессонную ночь.
Два объявления.
"Правительство национальной обороны сообщает, что господин Тьер, прибывший вчерa в Париж, отчитался в своей миссии... о предложении перемирия*.
"До правительства только что дошла трагическая весть о сдаче Меца. Маршал Базен со своей армией вынужден был сдаться неприятелк>".
Худшее -- всегда правда!
Перед этими двумя объявлениями стояли, окаменев, жители тупика и соседних улиц -- рабочие, коммерсанты, и в первом ряду аптекарь с мясником.
B слесарную мастерскую ворвалась Марта. -- Опять взялся бумагу маратьl A тут такое происходит! Идем!
Вдруг она умолкает, на пороге стоит господин Жюрель.
-- Чего этому окороку здесь надо?
-- Совсем, забыл, Флоран,-- бормочет, заикаясь, толстяк,-- я принес вам несколько cy.
Он шарит в карманах и наконец извлекает из их глубин монету в два франка.
-- Какие же это cy?
Ho господин Жюрель уже исчез.
-- Вот еще пролаза вонючий!
-- Успокойся, Марта. Он же все-таки не бретонец.
-- Все равно от него шпиком разит!
Пунь, Пливар, Чесноков, Фалль и Вормье выходят во двор, затягивая на ходу пояса, a в зубах y них ремень ружья. Марта сообщила мне, что Флуранс сейчас ведет где-то горячую дискуссию с Делеклюзом*, Ранвье, Тренке, Валлесом и прочими. Мы бежим в Ратушу.
Страсбург! Мецl Маршал Базен в плену. Тьер вымаливает y Бисмарка перемирие.
Над Бельвилем разносится барабанная дробь. Горнист на улице Пуэбла играет сбор, ему отвечает другой, из предместья Тампль. Лесопилка, типография, даже кузница -- все смолкли.
Вторник, 1 ноября 1870 года.
День всех святых. Под мрачным небом Париж, поливаемый дождями, похож на наши души.
Этот день помиковения мертвых я хочу посвятить описанию, в подробностях, событий, развернувшихся с одиннадцати часов 31 октября* до четырех часов утра 1 ноября. Часы, оглушенные зовом горнистов, барабанным боем, криками, пеньем, спорами, беготней, когда мне довелось увидеть вождей партий и министров за делом, стоять с ними рядом, чуть не касаться их.
-- Зряшный день,-- сказал Предок.
И все-таки в траурном рассвете я чувствую не горечь, a, скореe, жестокую усталость.
Я так и не ложился. Когда я уселся в слесарной и взял тетрадь и карандаш, Марта по обыкновению налетела на меня:
-- Чего это ты все записываешь и записываешь, целые дни строчишь!
По ee мнению, ничего интересного в переживаемые нами дни не происходит. Хлеб наш насущный, сама жизнь для Марты не тема для записей. Марта голодна, Марта живет.
Однако в глубине души она гордится тем, что я сижу, сгорбившись над этим дневником. Если она скандалит, то лишь для того, чтобы подавить в себе уважение к учености. С "образованными", уверяет Марта, она робеет, злится за это на них, злится за это на себя. A тут еще, когда я пишу, я ею не занимаюсь: значит, к ee досаде против моих писаний примеiпивается и ревность.
Постояла, поглядела на написанные мною первые строчки, затем подчеркнуто сладко зевнула и пошла легла на тюфяк. Сейчас она спит, скорчившись, подтянув колени к подбородку.
Удивимельная была девушка, только временами вроде ум y нее заходил за разум. И всегда это налемало неожиданно, вдруг. Ничего с этим нельзя было поделамь. Все мои усилия избежамь ccop и размолвок только подливали масла в огонь, и зрачки Maрмы угрожающе расширялись.
-- Скажи, Флоран, ты обо мне в своих бумагах тоже пишешь?
Приоткрыла огромный черный глаз. Должно быть, я забылся и произнес вслух последнюю строчку... Ho Марта уже спит или притворяется, что спит.
До меня доносятся три глубоких вздоха Марта теперь перевернулась на живот, уткнув лицо в скрещенные руки.
На сей раз меня прервали Предок с Пальятти, последний в рабочей блузе:
-- Флоран, Марта здесь?
-- Ciшт. A что?
-- Нам она нужна.
-- Она?
-- Да, она. Никто лучше ee не знает Бельвиля.
Проснувшись, Марта начала было ворчать, но замолчала, поняв, что речь идет о том, чтобы спрятать Флуранса.
Наша смуглянка произнесла с понимающим видом:
-- Идите за мной.
-- A я вам не нужен?
-- Пока нет, Флоран.
И все. Я уже давно, понял, что все считают меня неудачником. Неужели же теперь я в их глазах еще и подозрительный тип? Пусть идут к чертовой матери, возьмусь-ка лучше снова за свое "корябанье".
Четверг, 3 ноября.
Только и разговоров, что о "перемирии", так именуют капитулянты капитуляцию.
Слухи обоснованные. На Бирже рента поднялась на два франка, продукты питания чудом появляются, словно из-под земли -- цены на них якобы упадут после снятия осады на семьдесят пять процентов. Можно купить масло по пять франков за фунт. Сен-Жерменское предместье расплывается в улыбке, там национальные гвардейцы -- буржуа из батальона святош -- обжираются так, что чуть подпруги, то бишь пояса, на них не лопаются, a Бельвиль тем временем шарит по ящикам -- не завалялось ли где что-нибудь съестное.
Порой, собирая наши cy, мы заглядываем в роскошные квартиры, брошенные богатыми владельцами и реквизированные se без труда для размещения многочисленных семейств, бежавших из пригородов. Крестьяне-новоселы в мгновение ока сменили свои хибары на шикарные апартаменты. Между бронзовыми с чеканкой настенньши часами и люстрой венецианского стекла сохнет на протянутой веревке белье, в будуаре свалено сено, в комодах с медными и перламутровыми инкрустациями хранится зерно, кролики разгуливают по кабинету черного дерева, утки расположились в ванной комнате, куры завладели всей квартирой. Жалкенькие, еще от отцов оставшиеся ходики, трухлявые от червоточины, водружены над секретером, украшенным фарфоровьши медальонами.
Гюстав Флуранс скрывается в квартире господина Валькло, a весь Бельвиль его охраняет. Стоит какомунибудь полицейскому переступить за линию, образуемую
каналом Урк, Менильмонтанским шоссе и укреплениями, как о его появлении тут же становится известно, его застращивают и выдворяют без особых церемоний. Эта поголовная настороженность отнюдь не излишня -- наш пылкий революционер не из тех, кто сидит себе тихонько в углу. Он хочет быть в курсe всех дел, хочет в малейших подробностях знать о кипении сил народных. Поэтому при нем создано нечто вроде штаба, тут и адъютанты и все такое прочее. Пружинный Чуб, Торопыга, Шарлегорбун, оба Бастико, Маворели и тройка Родюков под началом Марты обеспечивают связь. Предок -- тот вроде бы политический советник. Гифес представляет Интернационал. A мне Флуранс оказал немалую честь -- взял меня своим личным секретарем. Каждое утро он диктует мне свои заметки -- собирается написать большой труд о происходящих событиях. Иной раз он просит меня давать ему отчеты о тех собраниях, где ему былобынеосторожно показываться.