Когда спустя время Беличенко от пулемета оглянулся на него, сержант, сидя на земле, икал. Голова была запрокинута, в полуоткрытых закатившихся глазах — слепые полоски белков; нос и губы в запекшейся крови. Беличенко переступил ногами по хрустящим рассыпанным гильзам и, обождав, пока немцы будут перебегать, дал очередь. Теперь стрелял только он и Семынин.
Стреляли, экономя патроны, стараясь оттянуть время. И между выстрелами прислушивались к удалявшемуся тарахтению тракторов: они все еще были недалеко.
Внезапно один из «убитых» немцев вскочил и кинулся под гору. Короткая очередь. Падая, немец несколько шагов проскользил на коленях. И сейчас же отовсюду ударили автоматы, пули густо сыпанули по щиту. Пригнувшись, Беличенко глянул на Архипова.
— Сейчас окружать начнут, — сказал Архипов то самое, о чем думал и чего больше всего боялся Беличенко.
К немцам явно подошло подкрепление. Теперь они начнут обтекать с флангов, подберутся на бросок гранаты и тогда навалятся сразу.
Серенькое утро вставало над городом. На крыши домов, на землю косо падал мелкий снег, горячий ствол пулемета сделался мокрым, от него шел пар. Снег падал на грубое, ворсистое сукно шинелей, и плечи и шапки пятерых людей, стоявших и сидевших в окопе, постепенно становились от него белыми, как бруствер, как вся земля вокруг. От дыхания снег таял на воротниках шинелей. И только у сержанта на шинели он не таял уже. Никто даже не знал фамилии этого рябоватого наводчика сорокапятимиллиметровой пушки. Последний из расчета, оставшийся в живых, контуженный, он пришел на батарею и здесь продолжал воевать с немцами, когда уже ничей приказ не висел над ним.
Тоня на корточках заряжала патронами диски, Семынин щепочкой чистил автомат.
— Вот что, — сказал Беличенко, — четверым нам в окопе делать нечего. Подтянут немцы миномет — всех четверых одной миной накроют. Тоня и Семынин, отходите.
Тоня продолжала набивать диски, Семынин щепочкой чистил автомат.
— Ты же знаешь, мы не уйдем, — сказала Тоня.
Так они сидели в тесном окопе. Немцы приближались с трех сторон, невидимые за кустами.
Архипов долгим взглядом оглянулся вокруг, ни на чем не задерживаясь и одновременно прощаясь со всем. Потом снял с себя ремень с фляжкой, освободил плечи от вещмешка: он расставался со всем, что уже не понадобится ему в жизни.
— Вместе начинали войну, вместе и кончаем, — сказал он. — Расстегнул шинель, встал в окопе, замахал немцам шапкой и, прежде чем его успели остановить, выпрыгнул наружу. — Не стреляй, комбат, жди, не стреляй, — говорил он тихо.
Стоя рядом с кривой яблонькой, он хорошо был виден в рассветном сумраке: пожилой солдат в обмотках, за одной из них блестела алюминиевая ложка. Подняв над головой тяжелые руки, он жизнью своей выманивал немцев из укрытия.
— Не стреляй, комбат, они выйдут. Не стреляй…
Ветер отдувал полы его шинели, и казалось — он идет навстречу немцам. Смолкшие было немецкие автоматы ударили с трех сторон. Архипов пригладил ладонью волосы, успокаивая себя этим жестом, и опять поднял руки.
— Ляг! Ляг! — приказывал Беличенко сдавленным голосом.
Но Архипов все стоял под пулями без шапки. Вдруг шагнул под уклон, споткнулся и, закачавшись, упал.
Стало тихо и пусто. Стрельба смолкла. Из-за завалов, из-за кустов по одному поднимались немцы и, настороженные, с автоматами в руках шли в гору. Они шли сжимающимся полукругом. Один поскользнулся, падая, схватился за куст, ветка сломалась в его руке. Те, что шли рядом, мгновенно упали на землю. Когда поднялись, лица у них были сконфуженные. Случай этот развеселил немцев, они пошли смелей, уже не так опасаясь. Передний, в очках, достал гранату, на ходу внимательно оглядел, готовясь кинуть. Беличенко подпустил их еще и тогда наверняка дал очередь.
Всю ночь из города группами и поодиночке выходили бойцы разных частей. Они шли через позиции артиллерийского полка, их расспрашивали, и они говорили, что действительно стоит на южной окраине батарея таких же тяжелых пушек и будто командир ее сказал, что никуда оттуда не уйдет. Другие уверяли, что не батарея, а три батареи легких пушек.
Перед утром под выстрелами вырвался из города на мотоцикле командир батальона Гуркин. У него были глаза и движения пьяного человека. Но вином от него не пахло. Размахивая пустым пистолетом, он говорил сорванным громким голосом, как, видимо, размахивал и кричал там. Везший его на мотоцикле лейтенант, очень молодой и очень сдержанный, сказал, как бы оправдывая комбата в глазах посторонних людей: