Сержант был глух. Его, оказалось, контузило еще утром прошлого дня. И когда он шел с замком орудия, а поблизости рвались мины, мир для него по-прежнему был погружен в тишину.
Он остался на батарее, заменив убитого замкового. Когда надо было сказать ему что-либо, его трясли за плечо, и он, поняв, обрадованно кивал.
Пришел еще пехотинец, худой, с жилистой шеей.
— Смотри, что делает, — сказал он, ни к кому не обращаясь в отдельности и глядя на разрывы мин. — Одну от одной на метр кладет… Нет ли у кого закурить, ребята?
Ему отсыпали на цигарку. Пехотинец помялся, сказал, неловко улыбнувшись:
— Нас, видишь, какое дело, — семеро.
— А где ж остальные?
Пехотинец ткнул длинным пальцем в темноту:
— Вон там сидят, охраняют.
— Кого охраняют?
— Вас, стало быть, с фланга охраняем.
Разговор происходил в орудийном окопе. Один за другим подходили батарейцы. Они только что стреляли по танкам, бой был удачным, и на всех потных, красных охваченных оживлением лицах, во всех глазах еще не остыл горячий азарт боя. Все громко разговаривали, беспричинно смеялись — нервное напряжение, скопившееся в бою, требовало выхода. Многие, подходя, уже улыбались заранее, словно ожидали, что пехотинец будет рассказывать непременно смешное что-либо. Молодцеватый, широкогрудый заряжающий, вольно отставив ногу и выпятив грудь, словно на кулачном бою, спрашивал, указывая папиросой себе в пуговицу гимнастерки:
— Это вы-то нас охраняете? — и победителем оглядывался на артиллеристов.
Но пехотинец не смутился и не обиделся даже.
— Смешного тут чуть, — сказал он, — а потрясти, так и вовсе не окажется. Нас тоже прежде рота была. И старший лейтенант был над нами, — говорил он, оглядываясь на Беличенко и как бы сравнивая их. — А теперь как осталось нас семеро, так сидим, обороняемся. Пулемет есть, патронов хватает, а вот табачку припас кончился. Беда с табачком.
Теперь ему насыпали уже горсть.
— Как же вы там? — полюбопытствовал кто-то.
— Держимся, — сказал пехотинец просто.
Подбежал минометчик соседней батареи с набитой сухарями противогазной сумкой, протиснулся наперед.
— Сам-то каких краев будешь? Не землячок, случаем? Личность больно знакомая.
Солдат живо обернулся, оглядел минометчика. Потом сказал рассудительно:
— Все мы теперь земляками стали, как свою рубеж-границу перешли, — усмехнулся; неожиданной была улыбка на его суровом лице. — Это как в госпитале тоже… Пока в медсанбате лежишь, так все одной части и ранены в одной местности, да еще в тот же день. Отвезут тебя в тыловой госпиталь, встретишь солдата с одного фронта, и уж он тебе как земляк считается, вроде бы чем-то ближе других.
Он говорил и все оглядывался на комбата: тот как-то странно смотрел на него.
— Не узнаешь, Архипов? — спросил Беличенко вдруг и улыбнулся.
У пехотинца дрогнули короткие ресницы. Он с надеждой вгляделся, но, видимо, ничего не вспомнил.
— Может, и встречались когда, — сказал он виновато, — только не вспомню, товарищ капитан. Забыл.
— И так бывает. Ну вот что: пойдут танки с той стороны, нам времени не будет разбираться, где вы сидите. Будем стрелять, а снаряды у нас тяжелые. Так что забирай своих — и сюда. Дело на огневых найдётся. А ведь я тебя, Архипов, сразу узнал, — сказал Беличенко. — Сорок первый год помнишь? Как отступали вместе?
Вокруг них тесней сдвинулись бойцы, прислушивались, некоторые улыбались сочувственно, как бывает при неожиданных встречах.
— Вот этого тогда на мне не было, конечно. — Беличенко пощелкал себя по погонам. — А было вот здесь по три треугольника. — И он, улыбаясь, как бы помогал вспомнить. — Или и сейчас не вспомнил?
…Война началась в одно время, но каждый встретил ее в свой срок и час. Давно уже немецкие танки форсировали Днепр, а батарея, в которой командиром орудия служил сержант Беличенко, все еще стояла, как и две и три недели назад, на опушке векового соснового леса на западном берегу Днепра. В полукилометре в тылу — деревня. Там — сады, молоко, холодное в самый жаркий день; батарейцы там дорогие гости.
По утрам старшина выстраивал батарею. В хромовых сияющих сапогах, затянутый в талии — образцовый старшина мирного времени, — он журавлиным шагом шел вдоль строя. Глаза влажные, сонные и оттого особенно строги, в пышном чубе запуталась соломинка — нет, не на батарее ночевал старшина. А у землянки его сидела на припеке кошка, умывалась лапкой и жмурилась на солнце. И бойцы весело указывали на нее глазами друг другу.
— Р-разговорчики! — покрикивал старшина, идя вдоль строя.