Так время, обогащая душу поэта, обогащает и его творения.
То, что один мотив, использованный на определенной стадии творческого развития, позднее, на следующей ступени развития личности творца, повторяется, совершенствуясь и осложняясь, — обычно в творческой практике Пушкина. Положения, темы, строфы, строки, выражения, отдельные слова — все время ведут перекличку на страницах пушкинских рукописей, пушкинских стихов, уже напечатанных. Иногда эта перекличка — внутри самого процесса создания той или иной вещи; иногда — отклик на событие, строчку, слово, отделенные несколькими годами.
Вот перекличка, передумывание, усовершенствование внутри процесса. Стихотворение «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» в первой редакции двадцать девятого года имело шестнадцать строк. Но когда стихотворение два года спустя появилось в «Северных цветах», в нем было уже всего восемь строк.
Решительное изменение претерпели первые два стиха. В первой редакции они звучали так:
В окончательном виде эти стихи звучат иначе:
Начало стихотворения разительно выиграло в результате переработки. Первая строка великолепна по настроенности и поэтичности, вторая выиграла в точности и стала конкретной по местному пейзажу: «восходят звезды» во всем мире, «шумит Арагва» — только в Грузии. Два года, отделяющие первую редакцию от окончательной, как видите, принесли стихотворению добрые усовершенствования, в результате которых появилась на свет «одна из величайших элегий Пушкина», как назвал «На холмах Грузии…» Юрий Тынянов.
Еще одно сопоставление. Стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» — одно из самых популярных в пушкинском наследии. И почти неизвестен прямой, как мне кажется, родич его и «старший брат» последней строфы — следующий пушкинский отрывок:
Это написано в тысяча восемьсот восемнадцатом году. А теперь прочтите написанную семь лет спустя последнюю строфу стихотворения «Я помню чудное мгновенье…»:
В стихотворении двадцать пятого года повторены не только основной мотив стихотворения восемнадцатого года, но и частично фразеология старого отрывка.
Не дает ли это права не без некоторого основания предположить, что стихотворение «Я помню чудное мгновенье…», собственноручно поднесенное в двадцать пятом году в Тригорском Анне Керн, вовсе не полуэкспромт, написанный Пушкиным специально для нее, а стихотворение, написанное ранее, обращенное к другой и после переработки к случаю подаренное Пушкиным Анне Петровне при отъезде ее из Тригорского.
Не подтверждается ли это предположение еще и тем, что отрывок «Дубравы, где в тиши свободы…» написан в 1818 году, а первая встреча с Анной Керн в доме Олениных произошла годом позже.
Таким образом, воспоминание о первом явлении «мимолетного виденья», так сказать, предыстория второй встречи, при которой для сердца «воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь», относится не к встрече с Керн, а к встрече, происшедшей на год раньше, то есть к встрече с другой женщиной.
Возможно сделать такое предположение? Может быть и возможно. Но мне как-то не хочется настаивать на нем. Да едва ли оно в достаточной степени и правомерно. Если я и привел все эти соображения о связи двух стихотворений, отделенных одно от другого семью годами, то главным образом для того, чтобы показать, что «Я помню чудное мгновенье…» не сиюминутный экспромт, а произведение, как бы подготовленное прежними творческими поисками поэта.
А теперь еще одно сопоставление, невольно напрашивающееся при чтении приведенного отрывка «Дубравы, где в тиши свободы…» Я привел только первую строфу этого отрывка, сравнивая конец ее со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…» Но отрывок «Дубравы» состоит из двух строф, и вторая строфа наталкивает на другое любопытное сопоставление. Прочтемте эту вторую и последнюю строфу отрывка.