Пушкин - это Россия

Любовник муз уединенный,
В сени пленительных дубрав,
Я был свидетель умиленный
Ее младенческих забав.
Она цвела передо мною,
И я чудесной красоты
Уже отгадывал мечтою
Еще неясные черты,
И мысль об ней одушевила
Моей цевницы первый звук
И тайне сердца научила.

А теперь обратимся к «Евгению Онегину» и перечтем двадцать первую и двадцать вторую строфы второй главы.

Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья-соседи, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела, как ландыш потаенный,
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.
Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну…

Кто б мог предположить, что за «любовником муз уединенным» сокрыт будущий Ленский, а за подругой, с которой он разделял игры «в сени пленительных дубрав», — будущая Ольга Ларина?

Но, может быть, это и не так? Нет, именно так. Совпадают не только портреты персонажей в обоих случаях и не только обстановка, но совпадают целиком и некоторые строки, с той разницей, что в отрывке «Дубравы…» поэтическое повествование ведется от первого лица и, следовательно, употребляются местоимения «я», «моей», а в «Евгении Онегине» идет рассказ о другом лице, и отсюда — «он» и «его».

Проглядите сами совпадающие строки:

В отрывке «Дубравы…»

Я был свидетель умиленный
Ее младенческих забав.

В «Евгении Онегине» — строфа двадцать первая второй главы:

Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав.

В отрывке «Дубравы…»

И мысль об ней одушевила
Моей цевницы первый звук.

В «Евгении Онегине» — двадцать вторая строфа второй главы:

И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.

«Стон» вместо «звук» обусловлен рифмой на предыдущую строку — «Младых восторгов первый сон».

Еще одна строка отрывка — «в сени пленительных дубрав» стала, чуть изменившись — «в тени хранительной дубравы», строкой одной из упомянутых строф «Евгения Онегина».

Из этих и предыдущих сличений вы убедитесь, как отрывок, написанный словно мимоходом и на всякий случай в 1818 году, откликается творческим эхом шесть-семь лет спустя в двух произведениях, одно из которых («Евгений Онегин») составляет вот уже полтора века гордость русской литературы, а другое («Я помню чудное мгновенье…») едва ли не самое общеизвестное и любимое из всей лирики Пушкина.

Еще одно, кажется, последнее примечание к моим сопоставлениям отрывка «Дубравы…» со стихотворением «Я помню чудное мгновенье…». Я высказал предположение, что в этом отрывке заключено зерно того сладостного плода, который вызрел в стихотворении «Я помню чудное мгновенье…», и что отрывок этот с некоторой долей вероятности допускает мысль о том, что «Я помню чудное мгновенье…» могло быть обращено не к Анне Керн и, возможно, написано раньше второй встречи с ней в Михайловском, случившейся в июне-июле двадцать пятого года. Но приведенная мной после этого параллель между отрывками «Дубравы…» и второй главой «Евгения Онегина» делает это предположение вовсе маловероятным и, напротив, утверждает, что «Я помню чудное мгновенье…» обращено именно к Керн.

Из чего это явствует? Давайте рассуждать, Анна гостила в Тригорском у своей тетки П. Осиповой. Пушкин, живший по соседству в Михайловском дружный с семейством Осиповых, ежедневно приезжал или приходил в Тригорское и ежедневно виделся с Керн. В канун отъезда Керн Пушкин подарил ей «Я помню чудное мгновенье…». Вот как рассказывает об этом сама Анна Петровна:

«На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою А. Н. Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр II главы „Онегина“, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: „Я помню чудное мгновенье…“ Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю».