Первым листом этого дела была копия («Отпуск») некоего документа, основной экземпляр которого был передан в распоряжение Бошняка и его сопровождающего. Приведем полный текст:
«Открытое предписание.
Предъявитель сего фельдъегерь Блинков отправлен по высочайшему повелению Государя Императора для взятия и доставления по назначению, в случае надобности при опечатании и забрании бумаг, одного чиновника, в Псковской губернии находящегося, о коем имеет объявить при самом его арестовании.
1 ЦГИА, ф. 516, оп. 1 (28/1618), № 133.
2 ЦГВИА, ф. 36, оп. 4/847, № 385.
395
Вследствие сего по Высочайшей воле его императорского величества предписывается, как военным начальникам, так и гражданским чиновникам, земскую полицию составляющим, по требованию фельдъегеря Блинкова оказывать ему тотчас содействие и вспомоществование к взятию и отправлению с ним того чиновника, о котором он объявит.
В Санкт-Петербурге. Июля 19-го дня 1826 года.
Подписал военный министр Татищев. № 1273».
У нас нет сомнений в том, кто подразумевается под «одним чиновником в Псковской губернии…». Номер предписания, 1273, совпадает с тем, что указан в черновом рапорте Бошняка на имя Витта.
Это ордер на арест Александра Сергеевича Пушкина (точнее - его «дубликат»), который был бы предъявлен, если бы только Бошняк получил хоть одно сведение, подтверждающее «перехваченный разговор» П. С. Пущина - о песне, будто распространяемой в народе, и т. п. Перед нами типичный документ, близкий к тем предписаниям, которые - правда, с вписанной фамилией - передавались разным фельдъегерям, отправлявшимся за тем или иным декабристом. Любопытно, что, как и «декабристские ордера», документ № 1273 подписан военным министром Татищевым, председателем следственной комиссии по делу декабристов.
Итак, судьба Пушкина снова была на волоске… Но не преувеличиваем ли мы реальную опасность этого обстоятельства для поэта? Разве он сам не желал предстать пред следственной комиссией: «Я бы, конечно, оправдался…» Бессмысленно слишком углубляться в несбывшееся, но все же заметим, что в случае ареста и привоза в столицу возможны были бы разные повороты судьбы: горячий, оскорбленный поэт легко мог бы повредить себе - и даже предвидел такую возможность, воображая разговор с Александром I: «Тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кочум русским размером с рифмами» (XI, 24).
И разве не о том же смутные рассказы друзей насчет полного текста «Пророка», который поэт собирался предъявить Николаю I, если разговор не выйдет? Наконец, стечение неблагоприятных свидетельств, появление злополучного отрывка из «Андрея Шенье» - разве это не могло привести к новой ссылке или хотя бы к возвращению в ста-
396
рую - но уже без надежды; фактически (после истории с Плетневым) - без права издаваться? Что было бы в том случае с Пушкиным - лучше других понял Иван Иванович Пущин. Он, правда, имел в виду сибирское, каторжное житье - но размышления декабриста существенны для любого вида пушкинской неволи:
«Промысел ‹…› спасая его от нашей судьбы, сохранил Поэта для славы России. Положительно, сибирская жизнь ‹…› если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастью, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано» 1.
Десять лет свободы, пусть призрачной, относительной, под Бенкендорфом и Николаем,- но ведь это годы Москвы, Арзрума, Болдина, Оренбурга, Петербурга, годы «Маленьких трагедий», «Медного всадника», последних глав «Онегина», «Повестей Белкина»…
Арест, захват, опала, возможно, лишили бы нас этого. Весной и летом 1826 года все зависело от случая, от пересечения разных, порою случайных, таинственных кривых, и на станции Бежаницы четыре дня скучает фельдъегерь, дожидаясь жертвы…
Однако вернемся к тому архивному делу, которое открывается документом № 1273.
Напомним, что, судя по опубликованным черновикам, отчет Бошняка состоял из рапорта Витту и двух самостоятельных частей - раздел «А» о Пушкине, раздел «В» о состоянии Санкт-Петербургской, Псковской, Витебской, Смоленской губернии. В документе же из Военно-исторического архива сразу после «Открытого предписания», на листе 2, мы находим следующий текст, выполненный писарским почерком: