И. Т.: Но разве в конце концов не появилась та самая школа Гоголя?
Б. П.: Да, в начале XX века, и без всякой натуральности, то есть мнимого реализма. Гоголь был правильно взят как фантаст, сюрреалист. Об этом написал Андрей Белый целую книгу «Мастерство Гоголя». Первым писателем истинно гоголевской школы А. Белый называет Федора Сологуба, его роман «Мелкий бес». Передонов и его недотыкомка – это Гоголь. Но и сам Андрей Белый к ней принадлежит, к его школе, и сам писал об этом. И когда Бердяев отмечал, что у Гоголя происходит футуристическое распластывание бытия, он имел в виду как раз Белого как его продолжателя. Интересно, что в сферу влияния Гоголя Белый поставил Мейерхольда с его постановкой «Ревизора» и Маяковского, усвоившего гоголевский гиперболизм.
И. Т.: Насколько такие трактовки Гоголя считаются нынче принятыми?
Б. П.: Мне трудно судить об этом. Но я помню вот какое обстоятельство. В шестидесятых годах однажды высказался молодой Василий Аксенов, написавший, что открыл для себя Гоголя, о котором не говорили в школе. У самого Аксенова есть совершенно гоголевская вещь «Затоваренная бочкотара», причем не в линии «Мертвых душ», а «Носа» и «Коляски». Без этих вещей нельзя судить о Гоголе. Но у меня есть книга о Гоголе дореволюционного либерала Котляревского, в которой он говорит, что «Нос» и «Коляска» совершенно ненужные у Гоголя вещи. В них, мол, нет обличения. Вот в мое время так и говорили различные учителя. И я помню, как сам открыл Гоголя. Я работал в издательстве «Лениздат» и корректировал однотомник Гоголя, в который вошли все его художественные вещи: ах какой оказался писатель! Всё преподанное в школе сразу же забылось. Забавная деталь: я так откорректировал книгу, что в ней не было ни одной ошибки, и за это получил премию 15 рублей.
Баратынский и Фет
И. Т.: Вы, Борис Михайлович, любите поэтов в странных сочетаниях подносить, разбивать как бы классически сложившиеся пары. Некрасова недавно поставили с Тютчевым, тогда как естественная пара Некрасову, скорее, Фет – по принципу полярности. А сейчас Фета объединяете с Баратынским: а ведь Баратынский куда органичнее смотрелся бы со своим ровесником и современником Пушкиным.
Б. П.: Пушкина мы уже обсуждали, Иван Никитич, и с полным сознанием того, что рядом с ним некого поставить, выбивается гений из всякого ряда, один и единственный. Попросту говоря, табель о рангах требует выделить Пушкина из ряда, из всех рядов. Он, так сказать, канцлер русской поэзии – высший государственный чин российской империи.
И. Т.: Ну да, камер-юнкер стал канцлером – как его лицейский товарищ князь Горчаков, единственный в России носивший это высочайшее звание.
Б. П.: Увы, нет, канцлером был до Горчакова пресловутый Нессельроде, министр иностранных дел России, ни слова не знавший по-русски.
И. Т.: Это и не обязательно было: у европейских дипломатов той эпохи был свой лингва франка – французский.
Б. П.: Бог с ним, с русским языком Нессельроде, он ведь в другом виновен и замаран: это из его дома плелась интрига, приведшая к гибели Пушкина. И не столько даже Нессельроде, сколько Нессельродиха, гнусная баба, постаралась.
Итак, у нас сначала Баратынский Евгений Абрамович, годы жизни которого 1800–1844. Ненадолго – на семь всего лет – пережил канонический смертный возраст поэта: 37, как Пушкин, как Маяковский.
И. Т.: Как, между прочим, Денис Новиков, наш современник, исключительный поэт, большая книга которого несколько лет назад вышла в Москве.
Б. П.: Я, Иван Никитич, впервые встретившись с отдельными публикациями Новикова в случайных местах вроде фейсбука, предсказал ему посмертную славу.
Итак, Баратынский и Фет. Фет, в отличие от Баратынского и многих других, умерших молодыми, поэтов, дожил до вполне солидного возраста семидесяти двух лет.
И. Т.: Не могу удержаться: смерть Фета в этом патриаршем возрасте тоже ведь сопровождалась скандалом. Его секретарь госпожа Кузнецова показала, что Фет потребовал сначала бутылку редерера, а потом сделал попытку пронзить себе грудь книжным разрезным ножом. В общем, что-то совершенно из ряда вон выходящее. В результате нашли компромиссную формулу: при попытке самоубийства умер от сердечного припадка.
Б. П.: Да, тяжелая история, и темная. А ведь был в жизни Афанасий Афанасьевич Фет человеком в высшей степени серьезным, солидным, деловым и практичным – даже и на поэта совсем не похож. Разве что стихи писал. Фет – сельский хозяин и Фет – тончайший лирический поэт – особая, крайне интересная и, я бы сказал, интригующая история.