Это Писарев глумится по поводу плохо распродающегося двухтомника стихов и переводов Фета.
И. Т.: Но, Борис Михайлович, были ведь и тогда у Фета защитники. Например, Достоевский, споривший о нем с Добролюбовым.
Б. П.: Да, это был интересный эпизод. Достоевский, по следам Вольтера, быть может, построил гипотетическую ситуацию: что если б в лиссабонской газете на следующий день после землетрясения появилось стихотворение «Шепот, робкое дыханье, трели соловья»? Да, этого автора следовало бы повесить, соглашается Достоевский с защитниками гражданского блага. Но после смерти этого поэта и когда заврачуются общественные раны, ему должно поставить памятник.
Позднее сам Фет написал в предисловии к одному из своих сборников: какие могут быть гражданские претензии к поэту, который для того и пишет, чтоб забыть внешние обстоятельства? Это все равно как человеку, бросившемуся в воду, чтобы потушить огонь, сказать: ну-ка, дай нам огня!
И. Т.: А о каких гусях говорит Писарев? Кто каких гусей дразнит?
Б. П.: Сейчас скажу. Когда Фет действительно перестал писать, занялся хозяйством и напечатал свои очерки, нападки усилились. Вот что, в частности, писали в радикальной прессе:
В г. Фете еще не остыли старые привычки, он находится в тесной связи с общим настроением той части общества, которая присваивает себе название «благонамеренной». Г-н Фет явился бессознательным, наивным певцом крепостного права.
И писали на него такие эпиграммы:
То есть крестьянские гуси, залезающие в угодья Фета, а за потраву, значит, он с мужиков требует. Я эти детали извлек из работы Ольги Набялэк о публицистике Фета. Она много еще интересного пишет об этом предмете. Вот еще забавная цитата, ею приводимая, из Салтыкова-Щедрина:
Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расселины, и г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и все это, для тиснения, отправляет в «Русский вестник».
Мы сегодня отбросили традиции тогдашнего шестидесятничества и склонны в этой контроверзе стать на сторону Фета, но нельзя не оценить остроумия этих слов – тут опять же не идеология, а искусство. Щедрин мог не любить Фета – как поэта, так и сельского хозяина, – но сам-то он был художник и умел слова складывать, умел сказать. Эффект этой инвективы – в сочетании слов «романс» и «человеконенавистничать». Кстати, Ольга Набялэк пишет, что Салтыков-Щедрин и сам попробовал хозяйствовать в купленном им тогда же имении, но у него дело не пошло. А у Фета, чистого лирика, – пошло! Он приумножил приданое Марии Петровны Боткиной собственными хозяйственными усилиями. Имеющему – дастся, у неимущего отнимется.
Я это к тому говорю, что все эти тогдашние утилитаристы и материалисты, звавшие к реальной работе, вообще ко всяческому реализму, со временем как раз хозяйственной системы создать не смогли. Они считали, что их мировоззрение споспешествует материальному прибытку, а на деле вышел пшик с «ихним социализмом». Тут был и сказался некий коренной порок этого мировоззрения.
И. Т.: Как Андрей Белый позднее сказал уже в советской России: победа материализма привела к исчезновению материи.