Понятно, что любовь Языкова к няне есть производное от его дружбы с Пушкиным, не будь она няней Пушкина, не было бы и стихов о ее добродетелях. Он назвал ее Васильевной, а она Родионовна. Языкову подсказали, и строку он исправил: «Свет Родионовна, забуду ли тебя?» Стихи опубликовал Дельвиг в своих «Северных цветах» на 1828 год. Но имя было не столь важно: она – «няня вообще», романтизированная героиня из народа. Прочитать стихи она не могла и, скорее всего, понятия не имела о том, что о ней пишут.
Вяземский говорит Пушкину 26 июля 1828 года: «Ольге Сергеевне мое дружеское пожатие, а Родионовне мой поклон в пояс». Поклон этот Пушкин, по-видимому, не смог передать, с няней не виделся, через пять дней она умерла. Друзья Пушкина переписывались по поводу ее смерти, например Орест Сомов писал Николаю Языкову о покойной. Между тем родные Пушкина, которым она служила верой и правдой всю жизнь, были сдержаннее в выражении чувств или благодарностей своей служанке.
Анна Керн, которая по известным причинам бывала в Михайловском в 25-м году, оставила в своих воспоминаниях о Пушкине следующую строку: «Я думаю, он никого истинно не любил, кроме няни своей и потом сестры»[59]. Керн писала это спустя более чем четверть века, и, говоря, что Пушкин никого не любил, она приравнивала свою мимолетную с ним связь к его серьезным увлечениям, включая жену. Нам же представляется, что Пушкин всех, кого любил, любил истинно.
«Обобщенная няня»
Один из законов идеализации, как известно, – очистка образа от мешающей информации, его обобщение, упрощение и затем романтизация. Поэтому из двух нянь была оставлена одна, а разные литературные персонажи (типичные для семьи того времени) обрели одного прототипа. «Тип собирательной моей няни», – говорит Набоков. А в другом месте: «Обобщенная няня»[60]. Всей дворни, обслуживающей молодого барина в Михайловском, было, включая «вдову Ирину Родионовну», как она значится в списках крепостных, 29 человек. И все «народное», что Пушкин вбирал в себя в ссылке (если он хоть как-то общался с простым народом), стало приписываться «собирательной» Арине Родионовне.
В биографиях Пушкина няня затмевает собой еще одного слугу, преданного Пушкину не менее, а может, и более няни, – мужа ее дочери Никиту Козлова, который сперва был ламповщиком у отца поэта. Козлову не повезло. Первым на это обратил внимание Вересаев: «Как странно! Человек, видимо, горячо был предан Пушкину, любил его, заботился, может быть, не меньше няни Арины Родионовны, сопутствовал ему в течение всей его самостоятельной жизни, а нигде не поминается: ни в письмах Пушкина, ни в письмах его близких. Ни слова о нем – ни хорошего, ни плохого»[61]. Никита выручал Пушкина в весьма серьезных и рискованных ситуациях, он спасал его от обыска, он на руках принес раненого поэта в дом, он вместе с Александром Тургеневым опустил гроб с телом Пушкина в могилу.
Если не считать этих двух случайных строк, верный Козлов проходит в сочинениях поэта неприметным.
Надежда Пушкина в письме к Керн сообщала: «Александр изредка пишет два-три слова своей сестре, он сейчас в Михайловском, подле своей «доброй нянюшки», как вы мило ее называете»[62]. Есть свидетельство, что он звал няню мамой, а она ему говорила: «Батюшка, ты за что меня все мамой зовешь, какая я тебе мать?»[63]. Но дело в том, что мать он звал на французский манер maman, а «мама», «мамка» или «мамушка», как он звал няню, – вполне принятое, по Далю, выражение «кормилица, женщина, кормящая грудью не свое дитя; старшая няня, род надзирательницы при малых детях». Позже тенденция биографов Пушкина подменить мать няней стала более категорической: «Вспомним Арину Родионовну – няню, бывшую для Пушкина ближе матери»[64].
Идеализацию всегда сопровождает плохая альтернатива. Если кого-то идеализируют, то кого-то другого нужно предавать анафеме. Это особенно отчетливо проявлялось в советской традиции. Классовый подход: аристократка-мать и представитель народа – няня. В процессе идеализации няня становится все лучше, а мать все хуже, няня упоминается все чаще, а мать все реже. Няня стала в литературе сублимированной матерью поэта.
63