Значительно более индивидуализированы автоописания, и прежде всего:
«Бесстыдное бешенство желаний», объясняемое негритянскими корнями автора, должно было отсылать читателя к другому поэту негритянского происхождения, чья эротическая поэзия определила лицо русской любовной лирики пушкинской эпохи. Этим поэтом был Эварист Парни (1753–1814)[103]. Важность поэзии Парни для Пушкина в рассматриваемый период и в особенности в год написания послания «Юрьеву» отмечалась исследователями[104], однако акцентуация Пушкиным своей негритянской родословной никогда не рассматривалась в связи с именем Парни.
Для современников негритянское происхождение французского поэта было важно. Так, Рене Шатобриан вспоминал о Парни:
Никогда я не знал писателя, который бы так походил на свои творения: ему, поэту и креолу, нужно было немногое — небо Индии, родник, пальма и женщина[105].
Русские читатели знали Парни как автора «Мадагаскарских песен» (1787), в которых «негритянская» тема была основной. Особенно популярной в России была Восьмая песня в переводе К. Н. Батюшкова (1811). Однако эротизм оригинала в переводе Батюшкова оказался ослаблен, что было типично для русских переводов Парни. Как показал В. Э. Вацуро, русские переводчики Парни опускали в своих переводах все оскорблявшее приличия[106]. Особенно сильной трансформации на русской почве подверглось понятие «сладострастия», ключевое для поэзии Парни. Так, у Батюшкова «сладострастие выступает синонимом „духовного наслаждения“»[107]. Пушкинское «бесстыдное бешенство желаний» вкупе с акцентуацией собственного негритянского происхождения должно было восстановить утраченный Парни в русских переводах образ «креола… ‹который› от рождения получил восприимчивость к музыке и чувственность южанина»: так описал Парни один из самых тонких литературных критиков, Сент-Бев[108].
Парни был интересен Пушкину не только как автор любовной лирики, но и как поэт, открытый политическим темам. Неслучайно П. О. Морозов увидел влияние Парни в самом остром политическом стихотворении Пушкина 1819 года — «Деревня»[109].
Наконец, для Пушкина были чрезвычайно важны антиклерикальные произведения Парни, более всего «Война древних и новых богов» (1799). Правда, этот интерес отразился в пушкинской поэзии — в «Гавриилиаде» и послании «В. Л. Давыдову» — несколько позже, в 1821 году. Учитывая острый интерес Пушкина к Парни, можно смело предположить, что ему была хорошо известна и биография французского поэта, его участие в Революции и противостояние деспотизму Наполеона в годы Империи.
Самоидентификация Пушкина с Парни должна была помочь публике распознать «русского Парни» и сделать характерные для поэзии Парни эротизм, либертинаж и либерализм частями единого творческого образа, возможно антитетического образу Батюшкова. Как известно, этого не произошло. Современники не разглядели в пушкинском творчестве эпохи «Зеленой лампы» связи с Парни. Особый интерес представляет реакция Батюшкова на послание Пушкина «Юрьеву», процитированное выше: «Он (Батюшков. — И. Н.) судорожно сжал в руках листок бумаги и проговорил: „О! Как стал писать этот злодей“»[110]. Возможно, Батюшков был единственным, кто усмотрел в послании «Юрьеву» претензию Пушкина на роль «русского Парни» и испугался соперничества.
103
О Пушкине и Парни см.:
104
«…‹для Пушкина› в 1819 году Парни был любимым иностранным поэтом» (