Поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая — твой истинный удел — умертви в себе ветхого человека — не убивай вдохновенного поэта ‹…› Недавно приехал в Кишенев и скоро оставляю благословенную Бессарабию — есть страны благословеннее (XIII, 26).
Письмо указывает на то, что еще в конце марта 1821 года Пушкин воспринимает себя добровольно и свободно путешествующим человеком; упоминание здесь поэзии «байронической» находится в полном соответствии с тем семантическим ключом, в котором написано стихотворение «Погасло дневное светило…», имевшее в публикации 1826 года подзаголовок «Подражание Байрону».
Но уже на следующий день, 24 марта, в письме Н. И. Гнедичу пушкинская оценка собственного положения изменяется, а в его творчество входит «Овидиева» тема:
Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгой разлукой! молю Феба и казанскую богоматерь, чтоб возвратился я к вам с молодостью, воспоминаньями и еще новой поэмой (XIII, 28).
В этом письме пребывание в Кишиневе еще впрямую не оценивается как изгнание, и «разлука» подразумевает не просто безвыездное сидение в Кишиневе, но какие-то дальние поездки; однако параллель между собственной судьбой и судьбой Овидия, «изгнанного» «хитрым Августом», уже просматривается определенно; хотя строка «Забыл я вечный ваш туман» еще реминисцирует «туманную родину» из стихотворения «Погасло дневное светило…», то есть «байроновская» тема плавно сменяется здесь «Овидиевой».
О том, что свое пребывание в Кишиневе до конца весны 1821 года Пушкин не считал изгнанием, свидетельствует также признание, которое поэт сделал случайному кишиневскому собеседнику Ф. Н. Лугинину в конце июня 1820 года. Лугинин вспоминает:
Его ‹Пушкина› хотели послать в Сибирь или Соловецкий монастырь, но государь простил его, и как он прежде просился еще в южную Россию, то и послали его в Кишинев ‹…› Также в Москву етой зимой хочет он ехать, чтоб иметь дуель с одним графом Толстым, Американцем[117].
Сообщенное Лугининым полностью подтверждается тем, что позднее писал сам Пушкин в письме П. А. Вяземскому:
Ты упрекаешь меня в том, что из Кишенева, под эгидою ссылки, печатаю ругательства на человека, живущего в Москве (Ф. И. Толстого-Американца. — И. Н.). Но тогда я не сомневался в своем возвращении. Намерение мое было ‹е›хать в Москву, где только и могу совершен‹но› очиститься (XIII, 43).
Заметим, что и имя Толстого, и связанный с ним мотив «мщения» сопряжены с темой добровольного отъезда. К этому же тематическому комплексу следует отнести мотив «неверных друзей» («минутной младости минутные друзья», «неверные друзья»). И в этом отношении здесь есть противопоставление теме «изгнания»; мотив мщения уходит и заменяется мотивом терпения, а мотив «неверных друзей» — мотивом «парнасского братства», «Дружбы» с прописной буквы. Подспудно присутствующий в первом тематическом комплексе мотив «толпы» сменяется мотивом «неправедной власти» («хитрый Август»). Объяснить эти различия простой сменой культурных ориентаций не представляется возможным. Наша работа посвящена поискам биографического обоснования обоих тематических комплексов.