Пушкина дело кончилось очень хорошо. У него требовали его оды и стихов. Он написал их в кабинете графа Милорадовича. Как сей последний, так и сам государь сказали, что он ничего не должен опасаться и что это ему не повредит и по службе. Он теперь собирается ехать с молодым Раевским в Киев и в Крым[151].
Заслуживает быть специально отмеченным число значительных лиц, хлопотавших за Пушкина: H. М. Карамзин (его, кроме самого Пушкина, просил Чаадаев; собственные отношения Пушкина со знаменитым историком к этому времени были испорчены); вдовствующая императрица Мария Федоровна (ее просит об этом Карамзин); царствующая императрица Елизавета Алексеевна (ее просят об этом Карамзин и Ф. Глинка); начальник Гвардейского корпуса И. В. Васильчиков (к нему обращался также Чаадаев); Е. А. Энгельгардт (Александр сам вызвал его в связи с тем, что в доносе Каразина говорилось об антиправительственном настроении многих лицеистов); Милорадович (его в пользу Пушкина настроил Ф. Глинка); Каподистрия (несмотря на то что объектом одной из эпиграмм был его близкий родственник, А. Стурдза; Каподистрию просили об этом, во-первых, Карамзин и, во-вторых, А. И. Тургенев, сам тоже хлопотавший за поэта), Оленин (его просил Н. И. Гнедич). Складывается впечатление, что друзья поэта, прежде всего А. Тургенев, Чаадаев и Ф. Глинка, воспользовались ситуацией, чтобы настроить общественное мнение в пользу Пушкина. Я подчеркиваю: воспользовались ситуацией, потому что сама по себе она, по-видимому, не требовала таких активных действий. Последнее видно из двух ее оценок, данных такими разными людьми, как Карамзин и Н. Тургенев, почти в один и тот же день. Еще 19 апреля 1820 года историк писал И. И. Дмитриеву:
Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться[152].
Уже 20 апреля Н. И. Тургенев делится с младшим братом, Сергеем:
О помещении Пушкина (в военную службу. — И. Н.) теперь, кажется, нельзя думать. Некоторые из его стихов дошли до Милорадовича, и он на него в претензии. Надеяться должно, однако же, что это ничем не кончится (курсив мой. — И. Н.)[153].
Оба этих суждения высказаны в то время, когда судьба Пушкина была еще неизвестна. В письме Карамзина обращает на себя внимание то обстоятельство, что он инкриминирует Пушкину не только написание, но и собственное распространение антиправительственных сочинений («написал и распустил»).
Скандал вокруг Пушкина сопровождается значительным повышением творческой активности поэта; работа над «Русланом и Людмилой» идет быстрее, чем когда бы то ни было раньше. За несколько месяцев он делает в этом отношении больше, чем за два предыдущих года. Одновременно в печати появляются его стихотворения и отрывки из «Руслана», всего девять публикаций; цензурные разрешения на восемь из них получены именно в тот период, когда Пушкин борется за общественное мнение, — с января по май 1820 года[154].
Таким образом, из Петербурга он уезжает поэтом; вскоре после отъезда (не позднее августа) выходит «Руслан и Людмила».
Именно летом — осенью 1820 года в элегии «Погасло дневное светило…», в незаконченном стихотворении «Я видел Азии бесплодные пределы…» и в первых строфах «Кавказского пленника» оформился образ поэта — путешественника и добровольного изгнанника. Но как этот образ стал соотноситься с образом Байрона и только ли Пушкин этому способствовал? Мы задаемся этим вопросом и потому, что только летом, а именно с августа по сентябрь 1820 года, произошло первое серьезное знакомство поэта с творчеством Байрона.
Последнее утверждение не является общепризнанным[155]. Действительно, переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским 1819 года содержит в себе много отсылок к произведениям Байрона. Вяземский даже интересуется у Тургенева, «племянник читает ли по-англински»[156]. На вопрос о знакомстве Пушкина с английским языком в этот период можно определенно ответить отрицательно. Более сложным представляется вопрос о том, мог ли Пушкин познакомиться с творчеством Байрона косвенным путем. Так, существует гипотеза И. Д. Гликмана (весьма небесспорная), что в 1819 году Пушкин мог познакомиться с «Абидосской невестой» во французском переводе, сделанном И. И. Козловым[157]. Но и в этом случае речь идет о произведении, выходящем за тематические рамки рассматриваемых стихотворений Пушкина. К сожалению, к настоящему времени единственным достоверным свидетельством самого раннего знакомства Пушкина с творчеством Байрона являются воспоминания Е. Н. Орловой и M. Н. Раевской, которые относят это знаменательное событие к августу 1820 года («Байрон был почти ежедневным его чтением»)[158]. Отсюда следует, что в момент написания элегии «Погасло дневное светило…», ставшей поэтическим манифестом русского байронизма и в значительной степени определившей восприятие пушкинской личности в байроническом ключе, Пушкин не был знаком с произведением Байрона, действительно текстуально близким элегии, — «Стансам» Чайльд-Гарольда из первой песни «Паломничества»[159]. Последнее обстоятельство — замечательное свидетельство общности романтической поэтической фразеологии, типологически сближающей Пушкина не только с Байроном, но и, шире, с европейским романтизмом своего времени; что и было отмечено В. М. Жирмунским и Б. В. Томашевским, не увидевшими в элегии следов прямого воздействия Байрона[160].
151
Н. И. Тургенев — С. И. Тургеневу // Декабрист Н. И. Тургенев: Письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936. С. 299; «…с которым поступлено по-царски в хорошем смысле этого слова…» (А. И. Тургенев — П. А. Вяземскому // Остафьевский архив… Т. 2. С. 36).
155
См.:
157
См.:
158
См.:
159
В. В. Набоков предполагал, что Пушкин впервые познакомился с творчеством Байрона по французским прозаическим переводам А. Пишо и де Сталь летом 1820 года во время путешествия в Пятигорск и в самом Пятигорске (Eugene Onegin… with a Commentary by Vladimir Nabokov. Princeton University Press, 1981. Vol. 2. P. 159).
160
См.: