Пушкин – самый строгий и беспощадный собственный цензор. Первоначальные наброски, эти вулканические выбросы чувств и эмоций, словно убираются им в глубины памяти. И прекрасные стихи, составившие бы честь любому поэту, так и останутся в черновых рукописях, доступных одним дотошным исследователям. Отныне бесценное право на жизнь даровано только восьми строфам. И в каждой – Ее незримый образ.
Восемь оставленных строк. Но и они – всего лишь приближение к авторскому замыслу, последняя ступень к совершенству. Еще несколько штрихов мастера. На том же листке поэт вдруг ставит отточие и, словно задумавшись, рисует ангела. Но ангел вполне земной – он не витает в облаках, а ступает по тверди.
Спустился ли он с небес на грешную землю? Небесное ли то создание или юная дева с трогательными карнавальными крылышками, стройная, с модной, вполне светской прической, «глаза и кудри опустив», в бальных туфельках со скрещенными тесемками робко делает шаг? Куда? Что влечет ее? На одном уровне с ее башмачками, с той условной «землей», размашисто выведена надпись на французском «Pouchkine». Пушкина… Как неожиданно… Кто она?
Ну, да, конечно же, всего год назад Пушкин чертил на рукописях анаграммы другого имени – Аннет Олениной, и даже, позволив себе замечтаться, однажды вывел на листе «Annette Pouchkine».
Но Анне Олениной так и не суждено было носить эту магическую фамилию – Пушкина. А в мае 1829 года лишь одна юная особа имела все права в недалеком будущем именоваться именно так.
Странно, но никто из исследователей не связал нарисованного Пушкиным ангела с подписью самого поэта. Но стоит вспомнить строки из письма поэта, отправленного матери невесты – его признание в том, что, уезжая на Кавказ, он увозит «в глубине своей души» «образ небесного существа», обязанного ей жизнью, вспомнить, что поэт любил называть свою Наташу ангелом и целовать в письмах к невесте кончики ее воображаемых крыльев. И, как знать, не имел ли ангел, «запечатленный» поэтом на рукописной странице, земного имени – Наталия?
«Всё б эти ножки целовал»
Обратимся к письмам поэта времен его уральского путешествия, сбереженным Натали. Как же мы все должны быть благодарны ей, сохранившей бесценные строки поэта, его живой голос!
12 сентября 1833 г. Село Языково.
«Третьего дня прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел – но я все-таки тебя побраню. У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом».
14 сентября 1833. Симбирск.
«Я все надеялся, что получу здесь в утешение хоть известие о тебе – ан нет. Что ты, моя женка? какова ты и дети. Целую и благословляю вас. Пиши мне часто и о всяком вздоре до тебя касающемся».
19 сентября 1833. Оренбург.
«Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж – то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит – я и в коляске сочиняю, что ж будет в постеле?»
В рукописи Пушкин оставил значимую для него пометку: «1833, дорога, сентябрь». Нескончаема степная дорога, и так располагает она к милым сердцу воспоминаниям, навевает поэтические грезы. Долог путь. И щедр на новые встречи, впечатления, знакомства, столь живительные для поэтического воображения. Мчит поэта четверка лошадей по оренбургской степи, а сердцем он там, в далеком Петербурге. И мысли, и беспокойство его – о семье: о жене – как-то она справляется с домом, здорова ли; о полуторагодовалой Машке, о своем любимце «рыжем Сашке», которому-то всего от роду три месяца…
«Нет, мой друг, – жалуется он своей Наташе, – плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому! ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься».
Как удивительно перекликаются строчки из писем со стихотворными строками:
«Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе…»
«Пиши мне часто и о всяком вздоре до тебя касающемся».
Эфрос как-то просто фантастически расшифровал один из пушкинских рисунков: «Эта поздняя осень 1833 г., когда поэт совершал свое путешествие на Урал и побывал в Болдине, богата еще рисунками, связанными с Наталией Николаевной. Мысли странствующего Пушкина были прикованы к ней, и не только потому, что этому способствовала разлука вообще, но еще и потому, в частности, что были особенные, интимные поводы для тревоги. Один из набросков этой поры отразил их… Так на этом же листе, рядом с креслом и подушкой, приподнявшей ножку Наталии Николаевны, видимо кормящей ребенка, Пушкин изобразил и второй план – светские успехи жены, так тяготившие его: он нарисовал ножку в бальной туфельке, перевитую лентами».